После дуэли

Соллогуб. Про что! Сидите, ничего не ведаете, а дела-то не здесь, брат, не нами делаются. Дальше пойдем. Русских-то при дворе когда стали читать? Скажи? Как Пушкин помер! Кто до того об русской литературе понятие имел? Да и что было-то? Плетнев Пушкина во дворец первый принес, по вечерам вслух стал рассказывать, она восхитилась, слезы пролила. Ах, еще! Ах, поэм ля рюс! Меня читали, а там и до Мишеля очередь дошла. Ох! Ах! Да я тебе сказывал как-то: она у меня же его стихи просила, я ей носил. Но уж это потом. А перед тем совсем тут все запуталось: Алешка Столыпин – не Монго, а Столыпин-Первый – женился на Машке Трубецкой…

Мятлев. Ай, баба!

Соллогуб. Ну! И не говори!.. Ну вот, а наша императрис души в ней по сей день не чает, – Мари, Мари! – Машка чуть не всякое утро завтракает там, – ну! Стало быть, Столыпины – а где они, там, говорю, и Лермонтов – совсем близко к солнышку подошли. Но тут, как назло, вышла эта история с Амели Крюденер. (Тихо.) Николай Павлович в Амели заинтересован был, а она не хотела. Монго с Лермонтовым – слух пошел – ее спасали, рыцарями себя показывали. Из-под носа увели, созорничали, храбрецы! Государь виду не подал, но надо думать, не забыл – Амели из рук ушла. И что Лермонтов там отважничал – до него как могло не дойти? Еще дерзость! А кто таков? Кто Лермонтов? Сын отставного капитанишки, сочинитель гусарских стишков, выскочка? Как вовсе в свет-то попал?… Ох! Я-то уж так всю историю насквозь вижу, так вижу! Впору глаза себе выжечь да уши запечатать!.. Хотя бы вот по чему суди: Лермонтова за дуэль с Барантом отсюда отправили, так? Ну, и ехать бы ему одному, да? Так нет. Смотри, какая нитка вьется: Столыпин за ним следом – по доброй вроде бы воле; за Столыпиным, или того раньше, Серж Трубецкой. Потом Гагарин, художник. Следом – еще: Васильчиков, Серж Долгорукой, а там и Митя Фредерике… Смекаешь? А она в эту пору вовсе в Мишеля погрузилась: Лермонтов, Лермонтов! Наизусть его читала. И уж не обошлось, ясно, без того, что хлопотала за Мишеля перед самим…

Мятлев. Чем, может, хуже сделала… Эх, жаль Мишу!

Соллогуб. Неужто не хуже! Государь и без того о нем не забывал, а тут, представь, она еще со слезами за него просит…

Мятлев. Яма!

Соллогуб. Вот то-то что яма! Тут еще примешалось: собирались часто, вроде кружок составился, шестнадцать человек, – бывал и я там, – да только это все пустое, одни вольные разговоры, насмешки, никакой программы. Политического тут ничего не было, – голову даю! – но раздразнили. А кто надо да как надо доложил, государь осерчал: опять дети из лучших фамилий, самый цвет, а тоже говоруны, как он скажет, заделались… На правеж!

Мятлев. Ладно, что-то я слыхал. Ты про нее скажи. Коли она значение Мишеля поняла, раскусила, то…

Соллогуб (тихо). Да где ей! Тут одно женское, чувствительность, «мне грустно, потому что я тебя люблю…», и все прочее. Амуры больше… Выпьем!.. Кто кого раскусил, кто кого когда раскусит! Темна вода во облацех! Мишель и до тридцати не дошел! Все мы, грешные, канем в Лету, черти нас во аде и раскусят!

Мятлев. Всех на одну доску не ставь – литература не фрунт.

Соллогуб. Я разве говорю? Я силу его вижу, видел всегда. Он сам, бывало: мол, скажи, Владимир, честно, есть у меня талант ай нет? Сам не понимал. И я впрямую ему…

Мятлев (чуть иронически). Не понимал? Тебя спрашивал?…

Соллогуб. Да вот те крест! Про талант он, конешно, понимал, но… ему все мало было, мало. Как тебе сказать! Он в высоту хотел. Но пока… пока-то что ж? Ну, между нами, ну возьмем: по стихам Пушкина не достиг? «Демон» – весь на Байроне?… Драму его, про маскарад, читывал? Это странно…

Мятлев. Да зачем кого достигать? У Пушкина – свое место, у него свое, у тебя – свое, у меня – свое…

Соллогуб (не слушая). Про Кавказ после Марлинского – тоже, скажу, скучно, а уж что до Печорина, то написано, конечно, недурно, – ничего не скажу, но идея… После «Адольфа», после того как все начитались Констана, где герой почти тот же… Извини! Да что говорить! Беда всех нас в том, что живем на краю Европы, как в деревне глухой, ничего не знаем. Вдруг найдем в навозе своем жемчужное верно, как Иван Андреич скажет, раскудахчемся, закукаречим, а там смеются: у них уж давно ожерелья из перлов нанизаны, а мы с зернышком своим…

Мятлев. Да уж ну уж! Эх, жалко, жалко Мишу! Кто знает, пути господни неисповедимы! Может, об нас-то с тобой когда потому лишь вспомянут, что мы с ним рядом стояли…

Соллогуб (пожимая плечами). Может, и так. Выпьем.

Пауза. Соллогуб прислушивается. Начало песни.

…Тут еще всякий раз так бывает, что о себе мысль приходит, о своем. Я человек цинический, я над собой тоже плачу, мы одногодки с Мишелем, вместе вышли, начали, он – все равно что я…

Мятлев (выпив). Ты-то у нас на коне! А Мишу – ох как жалко! И зачем он лез? Смеялся, презирал, «надменные потомки», а сам к ним…

Соллогуб. Да, мальчик был, мальчик! Гордый, все интересно, все остро, одни львицы наши что стоят да львы, – вот и он силы пробовал. Оно-то понятно: свет затягивает, как болото: тут все блестит, все ново, лица, личности, интриги, – какая хочешь голова закружится. А писателю и вовсе хорошо: этакое поле для наблюдения… Это он еще молодец был: покружит, покружит, да скоро сообразит, чего все стоит, да плюнет…

Мятлев. Против ветру плевать – тоже худо.

Соллогуб. Да, уж это – ого! (Смеется.) По себе знаем! Ну, помянем еще!

Мятлев, Погоди, Владимир, поют хорошо, постой…

Они замолкают, задумываются. Звучит печальная цыганская песня. Соллогуб, продолжая слушать, достает из кармана овальную миниатюру, не глядя, протягивает ее Мятлеву. Это портрет Лермонтова. Мятлев смотрит и горестно качает головой: мол, жаль Мишу.

5. Петербург. Оператор Николай и императрица Александра Федоровна