После дуэли

Дорохов (хромает по комнате). Одного не пойму, одного: как не схватили подлеца! Как не убили на месте, не вызвали, не растерзали! Вы, князь! И ты, Монго! Эх!.. Секунданты! Друзья изнаилучшие! (Берет саблю Лермонтова.)

Голицын. Тише, Дорохов! Они и без того на волоске. Будто не знаешь! Не дай бог, дойдет до государя, что они тоже там были… Васильчикова папа вытащит, Глебову по младости сойдет, а им?…

Трубецкой. Да уж! Нас по головке не погладят.

Столыпин. Как назло! Еще два-три месяца – я в отставке! И – «прощай, немытая Россия»! Бонжур, Пари!

Дорохов ало глядит на ближайших друзей Лермонтова.

Трубецкой (горько усмехаясь). Да, Мишель, как всегда, думал, главное, о себе.

Дорохов, с саблей Лермонтова, рычит.

Ну-ну, Руфин Иваныч, не заруби невзначай…

Столыпин. Пойди усни, Дорохов, какую ночь не спишь!.. И оставь саблю Мишеля!

Дорохов. Я не усну! Никогда теперь не усну!.. Погиб поэт!.. К чему теперь рыданья… и похвалы… пустые похвалы…

Бенкендорф. Пустых похвал ненужный хор.

Дорохов. Да, так, юнкер! Давай! Пустых! Правильно… Ну!..

Бенкендорф. И жалкий денет оправданья.

Дорохов. Вот! Жалкий! лепет! оправданья! (Пьет и разбивает бокал.)

Второй жандармский голос. Как похоронили, третий день вот так, вашество. То молчат, то таково наберут, не приведи бог! Ушам стыдно. В рубахе – это Дорохов, на весь Кавказ забияка, известное лицо, сам четырнадцать дуэлев имел, в рядовые дважды разжалован, казак, бретер, из одного котла с солдатами хлебает. В этот круг сроду бы ходу не имел, да Лермантов приятельствовал ему, – в прошлом годе, как воевали вместе в отряде его превосходительства генерала Галафеева, да как Дорохова поранило, – вон и по сей хром, – то Дорохов Лермонтову свою сотню охотников под команду сдал, – тот, убиенный-то, сказывают, в деле бедовый был офицер…

Первый. Ладно. Не части, сказал! Все они бедовые. Друг в дружку палить!..

Голицын достает из сюртука бумагу.

Второй. Голицыну бумажку передал лекарь пятигорского госпиталя Иван Егорыч Барклай де Толли. Человек сам тихий, но в недавности замечен также примкнувшим к Лермонтову, как обожатель его сочинений.

Первый. Почему Барклай на дуэль не поехал? Почему вообще картель без врача был?

Второй. Не могу знать, вашество. По нашему уму, дуэль шутейный составлялся, никак не мог у нас дуэль быть. А тот – возьми да и убей!

Первый. Убей, убей! Правила соблюдай, так и виноват не будешь!..

Голицын. Спасибо, вот доктор скопировал. Дуэль есть дуэль, noblesse oblige,[2] тут виноватить некого, еще не такие люди под дуло ставали. Но тут вопрос, как обстояло-то на самом поединке…

Дорохов. Вот! Вот оно! Почему, я спраши…

Все. Да погоди, Дорохов!

– Руфин, уймись!

– Тише!

Пушкин (Голицыну). Читай.

Голицын (читает). «При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра… (останавливается и показывает, куда и как попала и шла пуля), при срастании ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны (опять повторяет и показывает) и при выходе прорезала мягкие части левого плеча; от которой раны поручик Лермонтов мгновенно на месте поединка помер…».

Столыпин (показав точнее). Вот здесь. (На себе.) Вот так.

Тяжелая пауза.

Трубецкой. Мы подбежали, а он уж и слова не мог, глаза стиснул.

Дорохов. Еще не стиснуть! (Хватает пистолет.) Кухенрейтер на десяти шагах лошадь валит!.. Зачем тяжелые пистолеты брали? Зачем на три выстрела уговаривались?… Чтоб не первым, не вторым, так третьим положить?… Зачем доктора не взяли?… Меня зачем обманули! Уж я бы! Эх!..

Бенкендорф, Пушкин, Трубецкой бросаются к нему: «Дорохов! Дорохов!» Столыпин встал, побледнев.

…Не тронь меня! Зачем он первым? Первый стреляя? Чей вызов был? Мартышки? Что ж он противника не ждал?… Противник стрелять не стал, а он пошел? Да бахнул?… Это картель? Убийца! Подлец! А вы? Может, вы, как Печорину, и пистолет ему не зарядили?…

Столыпин (задохнувшись). Отве… отве… тишь!

Дорохов. На месте б! Тут же!..