Часы ему подарил его отец, хозяин ювелирного магазина на Сумской улице «Берлин и сын», когда этому «и сыну» исполнилось пятнадцать лет. Сёмка носил их в специальном кармашке у пояса. Толстую серебряную цепочку он выпускал наружу, и она сверкала за версту.
Он обожал, когда у него спрашивали, который час. Он ленивым, как бы небрежным движением доставал из кармана часы, щёлкал крышечкой (она отскакивала), протирал платочком стекло и говорил:
— Значит, вам надо знать время! Вам как надо — точно или только приблизительно?
— Ну всё равно… Примерно…
— Нет, не всё равно! Если приблизительно, то считайте, что половина пятого, а если точно, то шестнадцать часов восемнадцать минут и двадцать пять… нет, двадцать шесть секунд. Вас это устраивает?
Он снова щёлкал крышечкой, подкручивал шероховатую головку у часов и с важным видом прятал их в карман.
Вот почему его называли Сёмка — который час.
Я его побаивался. Он был здоровенный, с налитой красной шеей, гораздо выше меня и старше года на три. Надо признаться, что я в те годы вообще многого боялся. Я, видно, был не из храброго десятка. Правда, на то были свои причины. Ведь я рос в Харькове, где то и дело менялась власть. Часто слышалась стрельба, часто шли бои, причём неподалёку от нас, на вокзале. То стреляли винтовки, то пулемёты, то пушки, а то все вместе. Сердце сжималось от страха. Всё время чудилось, что вот-вот кто-то придёт, будет мучить, бить, убивать…
В городе хозяйничали и деникинцы, и петлюровцы, и врангелевцы… Но особенно запомнились мне гайдамаки. Это было войско гетмана Скоропадского. Его поддерживали немцы.
Самого гетмана я не видал. Он был тогда, кажется, в Киеве. Зато я видел его гайдамаков. Они рыскали по всему городу, искали большевиков. Говорили, что они всех подозрительных забирают, отводят куда-то и ставят к стенке. Я слишком хорошо знал, что это значит — к стенке. Это значит расстрел.
И вот, помню, кто-то прибежал и сказал, что по нашему въезду идут гайдамаки и обыскивают дома, где могут быть большевики.
Мне стало страшно. Папа был дома. Я сказал ему:
— Папа, спрячься! Слышишь, папа!
— Куда я спрячусь? — ответил папа. — Они всё равно найдут — тогда ещё хуже будет. К тому же они про меня ничего не знают.
— А может, кто-нибудь донёс, — сказала мама, не сводя испуганных глаз с папы.
— Ну ничего. До сих пор обходилось, авось и дальше обойдётся, — сказал папа.
Но тут раздался стук в дверь. Мы притихли и молча смотрели друг на друга: я — на папу и на маму, мама — на папу и на меня, папа — на нас обоих. Дыхание перехватило, во рту у меня стало сухо, а сердце сперва замерло, а потом застучало часто-часто.
Грохот стал сильнее. Дверь заходила ходуном.
— Открой, — тихо сказал папа, — а то они сломают.
Мама трясущимися руками откинула крючок. В комнату вошли три гайдамака. На них были синие жупаны, сапоги и папахи с длинными, свисающими, точно башлыки, донышками. Башлыки эти были ярких цветов — малиновые, оранжевые, голубые… На концах болтались кисточки.
Один из гайдамаков обратился к папе:
— Кажи документ!
Папа показал ему паспорт и какую-то справку. Гайдамаки стали её разглядывать, передавая друг другу. Видно, в грамоте они были не очень-то сильны.
К несчастью, справка им почему-то не понравилась. Старший сунул её к себе в карман широчайших штанов и сказал:
— Так!.. Ну шо ж! Собирайся!
Папа побледнел. Его губы побелели, они стали белее лица. Я никогда его не видел таким.
— Куда? — с трудом выговорил он.
— К тёще на блины! — ответили гайдамаки и захохотали.
Потом они сказали:
— Ну, пшли! — и повели папу к выходу. Мама кинулась к ним, стала цепляться за их жупаны, за сапоги, стала просить:
— Оставьте его! Он же не большевик. Он же вам показал документ. Отпустите его! Пожалейте!.. Детей пожалейте!..
Старший обернулся к ней и добродушно сказал:
— Не плачь, мадамочка, бо то ни к чему.
Он оттолкнул её. Она упала на пол. Гайдамак перешагнул через неё, взял папу за рукав и повёл из дому.
Я увидел, что мама лежит на полу как бы в обмороке, не в силах подняться. Тогда я вскочил и побежал во въезд. Гайдамаки не спеша шли по мостовой. Папа с опущенной головой шёл рядом с ними.
Я подбежал к ним и тоже, как мама, стал просить:
— Отпустите его!.. Отпустите. Он же совсем не большевик! Папа, стой!.. Не ходи!.. Вы же видите…
Я болтал сам не знаю что. Я был как в бреду. Гайдамаки, пересмеиваясь, смотрели на меня. Потом один, с малиновым донышком папахи, сказал:
— От зверь! Любит батьку! Отпустить, что ли?
— Отпустить, отпустить!.. — подхватил я.
— Погоди, не канючь!.. Ты как, Павло?
Павло, низенький, толстый, усатый, сказал:
— Можно! Чего ж. Только давай выкуп. Ну, там часы якие-никакие, чи шо. Можно!..
Часы?! Но где их взять! И тут я вспомнил про Сёмку — который час. Вот у кого часы, да ещё с цепочкой!
Какая-то сила подтолкнула меня — я повернулся и со всех ног бросился бежать по въезду обратно во двор. Вот я вбежал во двор, кинулся к белому флигелю и толкнул дверь. Она была заперта. Я стал барабанить кулаком. Горничная открыла.
— Ты чего дубасишь? — с удивлением сказала она.
Но я, ни слова не говоря, пронёсся мимо неё в комнаты.
Там была масса комнат. Я бегал из одной в другую мимо фикусов, мимо ковров, мимо рояля. Я искал Сёмку…
Наконец я нашёл его. Он лежал в своей собственной отдельной комнате на диване, жевал кусок хлеба с повидлом и читал книгу.
Я подбежал к нему и вне себя заорал изо всех сил:
— Где часы? Живо! Давай часы немедленно!
Он оторопел и снизу вверх посмотрел на меня.
— Ты что, — начал было он, — с ума сошёл, что ли!..
Я действительно был точно сумасшедший.
— Часы! — повторил я и хватил кулаком по столу. — Давай часы сейчас же или я с тебя шкуру спущу, слышишь! Ну!
Я схватил со стола какой-то широкий нож (это, видно, был нож для разрезания книг) и замахнулся. Я сам себе был страшен в эту минуту.
Сёмка вытаращил глаза, разинул рот и вдруг дрожащей рукой показал на часы, которые лежали перед ним на столе и которые я из-за волнения не заметил.
Я подхватил их за цепочку и кинулся прочь.
— Куда ты? Вор! Жулик!.. — опомнился Сёмка. — Фроська, держи его!
