Правда, я толком не знал, зачем она, эта рука, и что это, собственно, значит: «Будьте моей». Но так говорили все влюблённые, во всех книгах: и Вронский, и Нехлюдов, и Левин, и Пьер…
А потом, как только я «объяснюсь», Лиля вздохнёт, побледнеет, скажет: «Ах!» или «Да», — и упадёт в мои объятия. А это во всех книгах считалось высшим блаженством и неземным счастьем.
Конечно, легко сказать: «Упади на колени и объяснись». А вот сделать это не так-то легко. У меня не хватало решимости, я стеснялся и всё говорил себе: «Ладно, завтра, завтра…»
Так я и не объяснился Лиле ни в марте, ни в апреле, ни в мае. А в июне судьба, как это часто бывает, разлучила нас. Мои родители поселились в деревне Карачёвке под Харьковом. И между мной и Лилей легло огромное расстояние — в двадцать с лишним вёрст. Вот тогда-то я впервые понял, что это такое: тоска по любимой.
Когда я, лёжа в лесу на колючей хвое, читал о том, как судьба разлучила Иоганна и Викторию, я с удивлением убеждался, что всё это написано про меня, про меня и про Лилю. И слёзы капали из моих глаз на растрёпанного Гамсуна.
Когда по вечерам на балконе нашей дачи взрослые заводили протяжные украинские песни о любви и разлуке, я с тоской слушал их. Ведь это обо мне пели они.
Когда я по вечерам смотрел на красное небо над синим лесом, на убегающую вдаль тёмную дорогу, сердце моё сжималось от тоски.
И вот однажды я не выдержал и сказал матери:
— Мама, мне надо в город.
— Зачем? — спросила мама.
— Надо, мама… По важному делу.
— По важному делу? — удивилась мама. — Передай через папу. Он ездит каждый день на работу, он сделает.
Я представил себе, как папа падёт на колени перед Лилей, как он говорит: «Мой сын просит вас быть его». Мне стало смешно и горько.
— Нет, мама, ты не понимаешь. Через папу нельзя. Мне надо самому!
— Что ж это за дело такое? — допытывалась мама.
Как ей объяснить? Не могу же я ей поведать свою самую сокровенную тайну. Я упрямо долбил:
— Мне надо в город, и всё!
— Никуда ты не поедешь, — сказала мама. — Не выдумывай. Мы поехали в деревню ради тебя, а ты не поправляешься, чахнешь… Иди играй!
Я уходил к товарищам. Мы бродили по насыпи, вдоль раскалённых рельсов и собирали старые железнодорожные билеты. Зачем мы их собирали, я до сих пор не пойму. Помню, я их тогда накопил несметное количество. Но, когда я смотрел на пригородные поезда Мерефа — Харьков, которые не спеша проползали мимо нас, тоска снова охватывала меня. Подумать только — каждый из них мог бы отвезти меня в город, на Благбаз, к Лиле.
И я наконец принял смелое решение — бежать. Завтра же, с одним из первых поездов.
Я лёг рано. Ночь я провёл плохо. Проснулся на рассвете. Поглядел в окно — утро выдалось серенькое, дождливое. Мама и папа ещё спали.
Осторожно, на цыпочках, я прокрался к ним в комнату, взял из маминого кошелька денег на дорогу и нацарапал записку:
«Поехал в город по важному делу. Не волнуйтесь. Вернусь, может быть, не один».
Потом, я тихонько приоткрыл наружную дверь, спустился по мокрым ступенькам в сад, отодвинул набухшую от дождя калитку и побежал по скользкой, глинистой дороге на станцию.
Это было моё первое самостоятельное путешествие. Я боялся, что не хватит денег, что кассир не даст билета, что я не сумею сесть в вагон… Но всё обошлось благополучно. Кассир взял деньги, в кассе что-то загремело, и морщинистая рука протянула мне билет «Мерефа — Харьков», «Туда — Обратно»…
Подошёл поезд. Я забрался в вагон, забился в уголок и стал думать о той, к которой меня приближал каждый оборот колеса. Сегодня я во что бы то ни стало «объяснюсь»… А потом я возьму её за руку, куплю ей билет до Карачёвки, привезу на дачу, и мы будем с ней гулять по лесу, сидеть на колючей хвое, смотреть на закат и собирать старые железнодорожные билеты. А там будь что будет.
«Будь что будет» — подхватили колёса, и под эту песенку мы доехали до Харькова. Вместе со всеми я вышел на мокрую платформу. Мне всё казалось немного странным, как будто во сне, Я один в городе. Все наши там, на даче. Городская квартира заперта. Но это всё ничего. Зато я сейчас увижу Лилю.
Я пошёл к Благбазу. Я шагал по лужам, в которых отражалось хмурое небо, прислушивался к певучему бормотанию потоков, вдыхал запах намокшей листвы и досыта напившихся цветов каштана и акации…
Вдали, за поворотом Сумской улицы, показались главы Благовещенского собора. Стал слышен гул базарной толпы. А вот наконец и светло-жёлтые корзиновые башни.
Я оробел и подумал: «Может быть, отложить объяснение на завтра». Потом вспомнил, что завтра я не смогу, что мне надо будет вернуться в деревню, и решил: «Нет, нет, сегодня я объяснюсь во что бы то ни стало!»
Я протиснулся сквозь толпу к ларьку. Лили на обычном месте не было. Я чуть не заплакал. Но тут из ларька вышла её мать. Она посмотрела на меня единственным глазом (второй был стеклянный), почесала за ухом и сказала:
— А я думала, что вы на даче.
— А мы на даче, — сказал я и снял кепку. — Скажите, пожалуйста, а где Лилечка?
— Опять «Лилечка»! Зачем тебе Лилечка? Тебе надо в цурки играть, а не «Лилечка»!
— А разве её нету, мадам Гриценко? — спросил я, теребя кепку в руке.
— Здесь она, здесь. Иди же.
Я торопливо прошёл в ларёк. Там, как всегда, было темно. Но в полумраке я сразу же нашёл Лилю. Она взглянула на меня, зелёные глаза блеснули и сразу осветили весь ларёк, весь Благбаз, весь хмурый день.
— Здравствуй, Лилечка! — сказал я.
Лиля молча кивнула головой. Она была занята. Она считала керенки. Они печатались листами, как марки, одна возле другой.
В ларьке было тихо. Шелестели глянцевитые рябые листы. Лиля поплевала на пальцы, точь-в-точь как мать, снова взглянула на меня, но, чтобы не сбиться со счёта, опять ничего не сказала.
А мне было хорошо. Больше никуда не надо спешить, тоска прошла, я около Лили, я вижу её! Можно всю жизнь простоять в этом ларьке, где пахнет лозой, рекой, спиртом…
Наконец Лиля пересчитала все керенки и отдала их маме. Мать положила всю пачку в толстую кожаную сумку и вышла на улицу к покупателям. Мы с Лилей остались одни. Сердце у меня забилось, я быстро опустился на колени и громким шёпотом сказал:
— Лиля! Без вас не мыслю дня прожить… Лиля!.. Будьте моей. Лиля, я прошу вашей руки…
Лиля ничего не сказала. Она протянула руку и дотронулась до моей головы.
А я схватил её маленькую руку и поцеловал. В это время на улице раздался знакомый голос:
— Скажите, мадам Гриценко, мой мальчик не у вас? Я так волнуюсь!..
— У нас, у нас!.. Заходите…
Не поднимаясь с колен, я стал умолять:
— Лилечка, спрячь меня! Это мама… Спрячь! Лиля откинула крышку большой корзины и тихо сказала:
— Скорей полезай!
Я недолго думая юркнул в корзину. Крышка закрылась. Я лёг, свернулся в клубок. И сразу же услышал мамин голос:
— Здравствуй, Лилечка! А где же он?
— Кто?
— Да мой беглец. Он убежал и оставил записку. Вот… «Вернусь, может быть, не один». А! Как вам это нравится?
Корзина, в которой я лежал, заскрипела, крышка прогнулась внутрь. Это значит, что мама села на
