когда лодка, в которой плыли моя сестра и зять, перевернулась посередине Волги, и никто из них не смог справиться с течением. Меня там не было. А я должен был почувствовать, я должен был там оказаться…
Он замолчал, уставившись мимо меня туда, где у перрона вальяжно вытянулся последний ночной поезд.
– Сочувствую… – бормочу я, переживая в эту секунду, конечно, не за него, а за свою милую, в жизни которой гибель Славы, оказывается, стала не первой потерей близкого человека.
Белкин дядя очнулся и снова переводит взгляд на меня.
– …Первое, что сделал Афон Амонович, когда усыновил меня, – отвез на своем бывалом военном «газике» далеко за город. В феврале темнеет рано, и все дороги занесены снегом. Мы ехали медленно сначала по шоссе, затем – по проселочной дороге, наконец – по маленькой извилистой просеке, которую ни за что не обнаружить под снегом, если не знать, что она там есть. Мы уткнулись в сугроб на небольшой полянке, над которой нависали вековые ели. Они грозно покачивали колючими лапами и отбрасывали в свете фар угрюмые тени на поляну. Ветер завывал в верхушках, все вокруг было черно, лишь свет фар вырывал из этой черноты желтоватые клочья снега повсюду. Я вздрагивал, но не от холода, а от страха. Отец вывел меня из «газика» и показал на высокую ель, которая скрипела на ветру.
– Иди к ней.
– Зачем?
– Иди. Так нужно.
Я шагнул в сугроб и сразу провалился по пояс.
– Иди! – голос отца был властным, я не мог его ослушаться.
Я поплыл, рассекая сугроб обеими руками.
– Теперь лезь на нее! – приказал отец, едва я коснулся шершавого, местами обледеневшего ствола.
Стояла такая тишина, будто уши заткнули ватой. Даже ветер затих. Я уцепился за нижние ветки, обхватил ствол ногами и полез. Колючий снег жег мне лицо, обрушиваясь с верхних лап. Снег забивался в рот, в нос, за шиворот. Но я карабкался, отбиваясь от царапающих еловых иголок.
– Назад! – скомандовал отец, когда я добрался до середины.
Я не стал повторять обратный путь, а просто разжал руки, оттолкнулся и сиганул с елки в сугроб. Через минуту мы возвращались обратно в город.
– Я не ошибся в тебе, мальчик. Ты прошел первое испытание. Будут и другие, но я верю в тебя. – Так говорил отец, отпаивая меня горячим чаем с чабрецом по азербайджанскому рецепту. – Ты уже знаешь, как появляются дети?
Я молча кивнул.
– Люди попадают в вулкан своих желаний и не могут думать больше ни о чем. Все, к чему они стремятся – погасить огонь. Любой ценой. Это инстинкт. Слишком часто они не контролируют зачатие. Совершают, не будучи готовыми к этому. Затем рождается ребенок, они растят его, уделяя время между работой, сном, хозяйственными делами. У ребенка есть крыша над головой, еда, игрушки и родители. Но, когда он вырастает, выясняется, что этих людей можно назвать его родителями лишь в биологическом и в житейском смысле. Он всего лишь – их отпрыск. В прямом значении. Понимаешь?
Я отрицательно помотал головой.
– Он не становится их духовным наследником. Он не разделяет их мировоззрение. Он не продолжает их дело. Он не продолжает своей жизнью их жизни. Не углубляет жизненный путь своего рода. А часто вообще не имеет понятия, кто он, за что цепляются его корни, зачем он произошел от этих родителей, что должен взять от них, куда и зачем нести.
Я молча пил чай.
– В духовном отношении этот ребенок может быть чьим угодно потомком. Сыном Пушкина, Маркса, Маркеса или Элвиса Пресли. Сыном того, чье духовное влияние окажется сильнее. Но не сыном своих родителей. И когда ребенок вырастает, у него начинается своя жизнь, не связанная с жизнью его родителей, не продолжающая ее. Все! Он как бы начинает путь рода с ноля. Заново. А его ребенок – заново стартует с той же отметки. И так – поколение за поколением. Их фамильное бессмертие становится призраком, химерой, ничего не значащим набором высокопарных и устаревших фраз. И выросшего ребенка начинает связывать с биологическими родителями лишь набор условностей, называемых долгом, привычкой, ответственностью. Вместо миссии – долг. Вместо служения – ответственность. Улавливаешь разницу? Грустно… У нас все будет по-другому. Я все время буду с тобой. Я передам тебе все, что я знаю, и все, что умею. Ты будешь моим сыном. Настоящим сыном. Ты будешь моим продолжением. У нас нет права не быть бессмертными.
На следующий день он взял иголку, чернила и наколол мне повыше запястья на левой руке небольшой рисунок. Еловую ветку…
– А Гвидо? Откуда она у Гвидо? – встрепенувшись от его убаюкивающего прошлого, я возвращаюсь в настоящее.
– Оттуда же. От его предков. Их многое связывало с моими предками. Когда-то они все жили на одном острове. Только предки Гвидо работали… как бы сказать… топ-менеджерами, управляющими, а мои – стражами с особой миссией и подготовкой. Читал сказку Пушкина? Про остров Буян? Он, конечно, был поэтом и много чего преувеличил, приукрасил… Но и без правды в этой сказке не обошлось. К нему в Михайловское как-то заехал потомок приказного дьяка, который, к слову, во времена, описываемые в сказке, изрядно проворовался. Заехал и разболтал сюжет…
– А-а-а! Былинный ОМОН, доисторический Спецназ! Где-то я это уже слышал! Вас Анка подговорила дурачить меня?! Эта чокнутая, которая только и занята своими детскими играми в предков и потомков?!
– Она тебе рассказывала эту историю? – кажется, он искренне удивлен. – На самом деле все было наоборот. Это я попросил ее под благовидным предлогом их… так называемой литерной игры донести до сознания Белки историю ее семьи. Хотя бы в таком виде… Потому что меня она с подобными рассказами просто высмеяла бы.
– И поделом! Считайте, что я поступаю так же!
– Твое право! Если бы люди не имели привычки высмеивать истину, мудрецов и провидцев вокруг нас развелось бы слишком много. Раньше Посвященные сильно опасались, что Знание может обесцениться, поэтому старались пресекать появление правдивых сказок, легенд, поэм. Даже убивали некоторых поэтов… Но скоро они успокоились. Потому что люди смеялись над истиной, считая ее сказочным вымыслом, беллетристикой, литературной болтовней, не более. А тех, которые не смеялись, по счастью, оказалось немного…
– Ну и что же вы не поделили с тем самым Гвидо, с которым ваши семьи якобы связывают столетия прочных отношений? – Не так-то легко заставить меня отказаться от скепсиса. Посмотрим, как он будет втирать эту сказочную версию следствию, когда я разоблачу его!
– Все очень просто. Я продолжал заниматься работой своих предков – стеречь Белку. В каждом поколении нашего рода была своя Белка. За сотни лет мы занимались принцессами, оперными примадоннами, ясновидящими, писательницами… Предки Гвидо осуществляли… так сказать, менеджмент проекта, ответственностью моих была охрана.
А мы с Гвидо в нашем поколении вообразили Белку эдакой поп-дивой, певицей, кумиром миллионов… Уверен, Гвидо разыскал бы ее сам, он хороший продюсер, исторически это его привилегия… Но моя племянница… Она пела, у нее была харизма, энергия, талант и даже… выдающиеся зубы! Я был против. Но именно последнее качество – зубы! – Гвидо трактовал, как Особый Знак, игнорировать который мы не имели права. Он уговорил меня отдать ему Леру.
– И вы… родную племянницу…
– Не понимаю твою ершистость. В наше время родственники платят продюсерам огромные деньги, только бы пристроить отпрыска на любой захудалый конвейер шоу-бизнеса. А у нас сложилась почти идеальная ситуация… Лерочка всегда мечтала о сцене. А в этом бизнесе продюсера лучше Гвидо, как ты сам знаешь, не было… Только вот…
– Что «только вот»?
