коллегам. Выдержит? Не выдержит. Эти дамы окрестили его Мютикс, вроде как Астерикс. Они все хотели бы проникнуть в тайну. Но какое разочарование ожидало б их, если бы это удалось!
— А что, — говорит Клер, — он совсем не раскрывает рта?
— Да нет, почему? Он, конечно, не произносит речей, он изъясняется очень медленно, словно слушает себя. Он говорит, он просит пить, он беспокоится о своей ноге. Отказывается только назвать имя. Тут он умолкает. Словно священник, хранящий тайну исповеди. Хотелось бы мне взглянуть, что пишет пресса…
Пресса об этом случае не обмолвилась ни словом, и удовольствовалась лишь комментарием об избрании Эдвигос Авис, кандидата от соцпартии, и сообщением о получении независимости островов Тивалю (я был раздражен, что не знаю о них ничего, и мне потребовался час, чтобы найти их внизу островов Жильбер в Тихом океане: 8 градусов южной широты 175 градусов восточной долготы). Но киоскер сказал мне доверительно, во вторник утром протягивая региональные газеты, что их продается сейчас в Лагрэри вдвое больше.
«Ла Вуа де л'Уэст» (а «Л'Эклерер» только перепевает его) повторила заглавие статьи госпожи Пе «Хороший или плохой дикарь» и посвятила этому делу полколонки, напечатав и фотографию, сделанную в Святой Урсуле. Крупным планом показывали раненую ногу — монумент из ваты и бинтов. И более мелко — лицо Христа в обрамлении длинных волос и бороды, на котором Клер нашла «отпечаток мягкой иронии». Что касается текста, то это была ученическая работа, решительно оправдывающая невинную буколику, статья о человеке, живущем жареной рыбой, играющем на флейте и идущем по воде с благословения Руссо и Зеленого храма. Это было слишком; я пожал плечами и заглянул в «Л'Уэст репюбликэн», который часто высказывает противоположное мнение. И впрямь, его статья, довольно длинная, но помещенная на третьей странице, была серьезна, документирована, враждебна. Никаких фотографий. Никаких разглагольствований. Факты, собранные в тридцать строк, озаглавленные: «Жертва, вызывающая беспокойство». Говорилось о том, что выздоровление больного — дело решенное, что прутья на кровати могут вполне стать прутьями на окошке камеры. Отмечалось, что, если сами по себе браконьерство и бродяжничество — мелкие проступки, они наводили на мысль о более тяжких преступлениях. Простой телефонный звонок помог выяснить происхождение комбинезона, он был куплен тремя месяцами раньше в Эн, то есть более чем в четырехстах километрах от Лагрэри. Из этого могло следовать, что незнакомец любил кочевать в одиночку, это началось давно, о чем свидетельствовала его атлетическая худоба, состояние его ног с огрубевшими, почти ороговевшими подошвами. Во всяком случае, если речь не шла о беглом преступнике, воре, дуэлянте, или о подозреваемом в недобром иностранце, или о неудачнике, желающем, чтобы о нем заговорили, или, возможно, об умалишенном, лучше было бы не доверяться версии о «Возвращении на лоно природы», тем более что сам «гвоздь программы» ничего не требовал и ограничивался, отвечая на каждый затруднительный вопрос, одной фразой: «Мне нечего сказать».
На этот раз Клер пожала плечами, прежде чем вырезать нужные статьи.
Впрочем, на нас обоих это произвело одинаковое действие… Ну что сказать? Петух с колокольни, пересаженный на громоотвод, полагает, что его подняли на большую высоту. В среду, отправляясь в мэрию, где состоялось закрытое заседание комиссии, я несколько раз повстречал на сотне метрах Рю-Гранд обитателей Лагрэри, которые шли с вызывающим видом, чего не было накануне.
Это надо понять. Мы, провинциалы, мы знаем четыре сорта информации: местную, региональную, национальную, всемирную. По сравнению с последней, первая значит не больше, чем пескарь перед китом. Но эта живая рыба вытащена из наших озер, а ее становится все меньше, по той причине, что в других местах вода сильно загрязнена. Никто за пределами Лагрэри, ввиду отсутствия памятника, зафиксированного местоположения, какого-нибудь патентованного средства или именитого горожанина, — никто не знает Лагрэри. Никто. Там чувствуют себя затерянными. И вот незнакомец, о котором говорят газеты, отвел нам место на карте. Благодаря его необычному присутствию мы получили в подарок признание нашего.
Короче, если вспомнить слова доктора, уже не столь важно, «черный он или белый», — у нас было второе. Выйдя из мэрии, я первым делом столкнулся с кюре, чей дом расположен рядом с моим. Получивший гражданство за двадцать лет жизни в Лагрэри, сейчас он представляет собой пятидесятилетнего мужчину, не любящего морализировать и благословлять, попивающего не без охоты, а когда с ним говорят о деньгах, он отворачивает борт своей куртки, где блестит маленький крестик, и шепчет: «Это не знак сложения». Он очень быстро схватил настроение своей паствы.
— Это провидение, мой милый! Сосняк — на границе общины. Если бы несчастный очутился на СентОбен, мы бы прошляпили этого прихожанина.
Тридцатью шагами дальше, дискутируя со своей соседкой, жена торговца табаком Адель Беррон в свою очередь обратилась ко мне:
— Вот вы, господин директор, вы верите, что можно жить без имени? Я чувствовала бы себя раздетой…
Не вдаваясь в назидания, я отметил, что в действительности язык, а не одежда, одел обезьяну. Соседка возразила:
— Вы думаете? Моя не слишком меня греет.
Еще тридцать шагов, и меня хватает за плечо мосье Бенза, — его тоже позвали.
— Что вы об этом думаете, Годьон? Если этот парень виновен, то мадам Салуинэ, хоть он у нее под, рукой, должна была бы начать расследование. Нет, с точки зрения юридической, это просто смешно.
— Виноват, виноват… — проворчал кто-то стоящий за нашими спинами. — Скажите, чтобы ему принесли шляпу.
Это был старший мастер на лесопильне Барбеля, который обычно выражает общее мнение.
Заседание финансовой комиссии, последовавшее тотчас же за собранием комиссии по социальной помощи, было не менее значительным. После всегдашних препирательств насчет судебных издержек и функций сообщающихся между собой обществ с неопределимыми названиями, после долгих размышлений насчет компетенции экспертов сельского строительства, маньяков, следующих букве закона, навязавших нам разорительные работы по очистке Большой Верзу, мы подняли, правда со смертью в душе, цену на воду, на канализацию, постоянное место на кладбище. Затем Вилоржей сделал знак господину Бенза, который ждал, сидя на одной из скамей, предназначавшихся «публике», чтобы присоединиться к нам: как и доктор Лансело, задержавшийся у клиента, он не член совета, но вправе на нем присутствовать.
Если быть откровенным, то надо признать, что в провинции вся власть в руках мэра. Но когда речь идет о деньгах, Вилоржей, достаточно богатый для того, чтобы хотеть казаться бедным, склонен затягивать потуже пояс в своей частной жизни и то же самое делать с шарфом в своей общественной жизни, в подобных случаях он настаивает на голосовании. Начало его речи сразу делает вопрос ясным:
— Эти бухгалтеры в больнице — ребята не промах: им и двух дней не потребовалось, чтобы попытаться нас ограбить.
Когда мэр заговаривает о том, как умерить жадность счетоводов, он становится лириком. На этот раз он потрясал формуляром в три листочка от благотворительного общества, и его выступающий кадык плясал у него на шее.
— Формуляр — разоритель! Они осмеливаются требовать у меня, чтобы я завел досье госпитализированного, у которого ничего нет за душой, не потрудившись выяснить имени, возраста, профессии, адреса заинтересованного лица, — считают, что он житель Лагрэри… Вы, конечно, понимаете, о ком я говорю.
— Но он не отсюда! — вскричали первый помощник Рола, Бье и фермер Пьер Гашу.
Над национальным тотемом, помещенным в центре камина, — не над Марианной-Брижитт Бардо, а запыленной Марианной, оставшейся от времен папаши Фальера, президентственно улыбался Жискар, расположившийся на фоне белой полосы знамени. Господин Бенза снял со своих губ окурок.
— Двойная ошибка, — сказал он. — Во-первых, всегда должен быть плательщик. Во-вторых, если не доказано противное, вашим жилищем является место, где вас видели в последний раз.
— Как бы то ни было, — сказал Вилоржей, — департамент будет платить. Но он мог бы этим воспользоваться, чтобы поднять нашу долю: когда в общине увеличивается число получающих пособие, — это его право. Я не отказываюсь от досье. Я отсылаю бумаженции, заполненные не целиком.
Большой конверт — из плотной желтоватой бумаги с мокрой фиолетовой маркой, которую
