Как во стольном том во городе во Киеве был пир, Как у ласкового Князя пир идет на целый мир. Пированье, столование, почестный стол, Словно день затем пришел, чтоб этот пир так шел. И уж будет день в половине дня, И уж будет столь во полу-столе, А все гусли поют, про веселье звеня, И не знает душа, и не помнит о зле. Как приходит тут к Князю сто молодцов, А за ними другие и третий сто. С кушаками они вкруг разбитых голов, На охоте их всех изобидели. Кто? А какие-то молодцы, сабли булатные, И кафтаны на них все камчатные, Жеребцы-то под ними Латинские, Кони бешены те исполинские. Половили они соболей и куниц, Постреляли всех туров, оленей, лисиц, Обездолили лес, и наделали бед, И добычи для Князя с Княгинею нет. И не кончили эти, другие идут, В кушаках, как и те, кушаки-то не тут, Где им надобно быть: рыболовы пришли, Вместо рыбы они челобитье несли. Всю де выловили белорыбицу там, Карасей нет, ни щук, и обида есть нам. И не кончили эти, как третьи идут, В кушаках, как и те, и челом они бьют: То сокольники, нет соколов в их руках, Что не надо, так есть, много есть в кушаках, Изобидели их сто чужих молодцов. «Чья дружина?» — «Чурилы» — «А кто он таков?» Тут Бермята Васильевич старый встает: «Мне Чурило известен, не здесь он живет. Он под Киевцем Малым живет на горах, Двор богатый его, на семи он верстах. Он привольно живет, сам себе господин, Вкруг двора у него там железный есть тын, И на каждой тынинке по маковке есть, По жемчужинке есть, тех жемчужин не счесть. Середи-то двора там светлицы стоят, Белодубовы все, гордо гридни глядят, Эти гридни покрыты седым бобром, Потолок — соболями, а пол — серебром, А пробои-крюки все злаченый булат, Пред светлицами трои ворота стоят, Как одни-то разные, вальящаты там, А другие хрустальны, на радость глазам, А пред тем как пройти чрез стеклянные, Еще третьи стоят, оловянные». Вот собрался Князь с Княгинею, к Чуриле едет он, Старый Плен идет навстречу, им почет и им поклон. Посадил во светлых гриднях их за убраны столы, Будут пить питья медвяны до вечерней поздней мглы. Только Князь в оконце глянул, закручинился: «Беда! Я из Киева в отлучке, а сюда идет орда. Из орды идет не Царь ли, или грозный то посол?» Плен смеется. «То Чурило, сын мой, Пленкович пришел». Вот глядят они, а день уж вечеряется, Красно Солнышко к покою закатается, Собирается толпа, их за пять сот, Молодцов-то и до тысячи идет. Сам Чурило на могучем на коне Впереди, его дружина — в стороне, Перед ним несут подсолнечник-цветок, Чтобы жар ему лица пожечь не мог Перво-наперво бежит тут скороход, А за ним и все, кто едет, кто идет. Князь зовет Чурилу в Киев, тот не прочь: Светел день там, да светла в любви и ночь. Вот во Киеве у Князя снова пир, Как у ласкового пир на целый мир Ликование, свирельный слышен глас, И Чурило препожалует сейчас. Задержался он, неладно, да идет, В первый раз вина пусть будет невзачет Стар Бермята, да жена его душа Катеринушка уж больно хороша. Позамешкался маленько, да идет, Он ногой муравки-травки не помнет, Пятки гладки, сапожки — зелен сафьян, Руки белы, светлы очи, стройный стан. Вся одежда — драгоценная на нем, Красным золотом прошита с серебром. В каждой пуговке по молодцу глядит, В каждой петельке по девице сидит,
