розовой помады. Сергей Сергеевич внимательно наблюдал за ученицей, сердце замерло у него в груди, дикая, холодная дрожь прошла сквозь него, рассыпаясь и тая. Он до боли сжал в руке чернильную ручку и не мог даже дышать. Вдруг Мартова отвела руку от лица и стала говорить. Она говорила, Сергей Сергеевич слушал.
— Вы говорите чушь, — сказал он, когда студентка кончила. И эти слова были тревожны и интересны, как первый ввод члена в её полное незнакомой сырости влагалище. — Всё, что вы сказали — ерунда.
Мартова слегка покраснела, почувствовав, как срывается с того тонкого циркового каната, по которому шла весь экзамен, забывшись в волшебном неистовстве преодоления. Она попыталась поправиться, переформулировав ответ.
— И продолжаете говорить ерунду, — спокойно сказал Сергей Сергеевич. — Какая глупость — то, что вы говорите. Как можно нести такую околесицу, Мартова, вы же совершенно не думаете, что говорите.
— Простите, Сергей Сергеевич, — пролепетала Мартова. — Я сбилась. Я сейчас поправлюсь.
— Вы не знаете материала! — резко каркнул экзаменатор, прыснув в щеку девушки капелькой слюны. — Вы не знаете материала, Мартова, вы не готовились.
— Я готовилась, — тихо сказала Мартова, голос её заметно сгустился от надвигающихся слёз.
— Нет, милая, вы не готовились. Вы ленивы и глупы. — Сергей Сергеевич увидел первую слезинку, которая возникла на ресницах Мартовой. — Вы совершенно бестолковы, Мартова, вы просто дура. Вот истина, которую вам следует запомнить. Вы слышите меня?
— Слышу, — прошептала Мартова, борясь со слезами.
— Повторите, что я вам сказал.
— Вы сказали, что я дура.
— Нет, Мартова, не так. Это истина, это не «вы сказали». Как надо повторить?
— Я дура.
— Правильно. Пожалуй, я всё же поставлю вам тройку, хоть вы и дура.
— Сергей Сергеевич, спросите меня ещё, — заныла Мартова, и слёзы покатились по её щекам. — Пожалуйста.
— Ты что, хочешь четыре?
— Пожалуйста, Сергей Сергеевич, пожалуйста, — Мартова смотрела на него помутневшими от слёз глазами, молельно сложив руки в виде китайского символа борьбы мужского и женского начал. Она задыхалась от своих слёз.
— Хорошо. Но сперва перестань реветь. Прекрати реветь!
Мартова поспешно вытерла ладонями слёзы, всхлипнула и ещё раз вытерлась.
— Я поставлю тебе пять, если ты сейчас пописяешь, — чётко проговорил Сергей Сергеевич. — Не вставая, просто пописяешь, под себя. В стул.
Мартова покраснела и опустила глаза.
— Ну, — сказал Сергей Сергеевич. — Пописяешь?
— Я… — тихо сказала Мартова. — Я не могу.
— Ты можешь, Мартова. Наташа. Ты можешь. Ты ведь делаешь это по нескольку раз в день.
— С… Сергеевич… пожалуйста… — прошептала Мартова.
— Наташа, это же не больно. Представь себе, что ты дома, на своём унитазике, ну? Сидишь в туалете, дома, никто тебя не видит, ну, Наташенька, пись-пись…
Мартова дёрнулась, чтобы встать, но Сергей Сергеевич крепко схватил её за локоть.
— Ну немножко, Наташенька.
— Я не могу, — вывернула из себя девушка. Голос её стал хрипловатым.
— Ну немножко, Наташенька.
— Я не могу, — слова давались Мартовой трудно, будто её сильно тошнило. — Мне запретили.
— Кто? — затаив дыхание, спросил Сергей Сергеевич.
— Они. Они запретили. Они делают вот так, — Мартова раскрыла рот и всунула туда сжатую руку. — А мне так больно. Я не хочу. Я должна писять только когда с ними. Не на улице, не в гостях, только с ними. Так они сказали. Только тут, только с нами, иначе мы ревнуем, — Мартова снова заплакала, не в силах больше говорить.
— Ну-ну, Наташенька, ничего страшного, они и не узнают, они не заметят, ты немножко, совсем чуть- чуть, ты трусики приспусти, расправь платье, вытащи его из-под попы, и в стул, просто в стул, самую малость, оно и пахнуть не будет, они ничего не узнают. Ну давай, Наташенька, давай, ну давай, скоренько.
Мартова, плача, засунула руки под платье и поёрзала, спуская трусы.
— Ну давай, давай, Наташенька, — шептал Сергей Сергеевич, всё ещё держа её за локоть. — Ну Наташенька.
— Не получается, — горько всхлипнула Мартова.
— Получится, милая, немножко всегда получится, давай, постарайся.
— Вот, — испуганно шепнула студентка. — Вот. Это хватит?
Сергей Сергеевич наклонился и нежно принюхался.
— А ну-ка, встань.
Мартова встала, подтягивая трусы и отодвинув стул.
— Вот тут, — показала она на сиденье. — Мокро.
— Это не надо, — засуетился Сергей Сергеевич, — это мне не надо, ты юбочку подними. Покажи мне ноги.
Мартова приподняла двумя руками собравшийся в складки край платья. Сергей Сергеевич потрогал рукой ноги девушки, отыскав пальцами мокрые от мочи места.
— А что это мокрое? — лукаво спросил он всхлипывающую Мартову. — Ты что, описялась? Рот!
Мартова послушно открыла рот. Сергей Сергеевич встал и ловко всунул в него пальцы, сильно сдавив студентке язык.
— Сколько я раз тебе говорил, — сказал он незнакомым, поломано дребезжащим голосом. — Не смей это делать где попало. Не смей, не смей.
Мартова пронзительно заскулила от боли, схватив преподавателя за рукава.
— А ну не дёргайся, больнее будет! Смотри, ноги все мокрые. Опять описялась, поганка? Потерпеть не можешь? — Сергей Сергеевич глубже вдавил пальцы во влажную, мягкую плоть Мартовой, так что та даже со стоном согнула колени, а потом рывком выдернул пальцы из её рта. Мартова сразу закрыла рот рукой, другой вытирая лицо. Сергей Сергеевич взял ещё мокрыми от слюны пальцами ручку и поставил в бланк «отлично».
— Если ты ещё раз, — тихо произнёс он. — Где-нибудь это сделаешь, Мартова, мы тебе обратное действие произведём. Ясно?
Мартова кивнула, осторожно собирая свои письменные принадлежности.
— А раз ясно, так пошла вон! — рявкнул Сергей Сергеевич. — Вон! — и после того, как дверь затворилась, зло добавил: — Поганка.
Там
Там, в полумраке, у непроницаемой шторы, вертикальной линией открывающей узкое видение ночного пространства, неестественного, безжизненного света белых фонарей, под которым не дышат листья, не распускаются цветы, там, в полумраке, я прижал тебя к стене и взял рукой сзади за волосы, я поцеловал тебя в лицо, покрытое серой тенью тюлевых отметин, как будто пропаутиненной пылью, я поцеловал тебя в трепетную мягкость лица, ведь ты все время боишься, даже смеясь, я взял тебя сзади рукой за волосы, на ладони своей чувствуя теплую дыньку твоей головы, я сжал пальцы, потянув твои волосы, мой волшебный шелк, и ты сразу открыла рот, слабое, влажное дыхание коснулось меня, ты убрала руки за спину, о, я целую вечность мог бы стоять на коленях перед тобой, если бы лишь она была знакома тебе — вечность, но ты живешь в ином мире, потому взрослые и не понимают детей, дети приходят с других планет, дети —
