Хорошо! И запах какой-то особый, нигде больше так не пахнет.
— Мне нравится, — сказала я папе. — Особенно запах нравится.
— Конюшней пахнет, — сказала тетя.
— Хорошо пахнет конюшней, — сказала я.
— Кому нравится представление, кому конюшня, — сказала тетя.
Я ничего не сказала, потому что не видела еще представления.
А когда увидела!
Все первое отделение я умирала со смеху над клоуном. Клоун был совсем молодой, нос у него был не приклеен, а нос как нос, и костюм как костюм. Улыбка грустная. А почему-то всем очень смешно. У меня просто живот заболел. Тетя Олимпия мне даже замечание сделала.
— Неприлично, — говорит, — так громко смеяться. На тебя оглядываются.
Но я все равно смеялась, никак не могла удержаться.
Все мне понравилось: и цветные прожектора, и музыка, и зрители — такие веселые.
Но главное было впереди. Пока в перерыве мы гуляли по вестибюлю, ели беспечно мороженое — над манежем растягивали сетку для воздушного полета, и артисты готовились к выходу, чтобы лишить меня покоя.
Вначале я, конечно, не подумала ни о каком воздушном полете, просто почувствовала беспокойство, когда увидела эту сетку. «Зачем, — думаю, — сетка такая и для кого ее натягивают?»
Свет погас, включили прожектора, оркестр заиграл какой-то марш.
Когда забил барабан, на манеж выбежали гимнасты. Таких красивых я еще никогда не видела. Они поднялись по веревочным лесенкам вверх, на мостики.
И с этих мостиков стали перелетать друг к другу. Раскачаются на трапеции, оторвутся — и летят.
Они летали! Летали под куполом цирка! И сердце мое падало и взлетало вместе с ними.
Рядом со мной сидел какой-то мальчик с отцом. Отец мальчику и объясняет, а я слышу:
— Те, которые летают, называются вольтижерами, а те, которые ловят, — ловиторами.
Я жадно прислушивалась, что он еще скажет. Но он ничего не сказал, а мальчик ни о чем больше не спросил.
Значит, вольтижеры и ловиторы.
Ловиторы качаются вниз головой, а вольтижеры летят прямо им в руки. Уму непостижимо — как это у них получается.
А когда они отлетались — стали нырять в сетку, как рыбки. А один очень молодой гимнаст, похожий на Ромео, зацепился ногами за купол, вытянул руки — и полетел вниз головой! Я даже глаза зажмурила. А когда: открыла — он уже стоял на сетке и улыбался.
Что там было еще после воздушного полета — я уже не видела. Мне казалось, что Ромео все еще летит вниз головой, и я закрывала глаза.
Но вот представление окончилось. Толпа вылилась из цирка и растеклась ручейками в разные стороны.
Мы пошли прямо. Через дорогу, через дамбу, через старый парк — домой.
Было темно и тепло. Хорошо было. Но если б было холодно и лил дождь — все равно было бы хорошо. Я думала о вольтижерах и ловиторах, об их непонятной для меня жизни.
— Что тебе больше всего понравилось? — спросила мама.
— Мальчик, который летит вниз головой.
— А львы разве тебе не понравились? — изумилась тетя. — Дрессированные львы?
— Понравились, понравились. Только не понравилось, что они дрессированные.
Тут все так возмутились, словно я невесть что сказала. Начали доказывать, какие страшные львы и как их боятся дрессировщики. Перед каждым выступлением, можно сказать, с жизнью прощаются. То ли останутся живы, то ли нет — неизвестно.
Папа не особенно много говорил, а тетя особенно много. Я вначале слушала, а потом стала думать о мальчике, который летает вниз головой. Так всю жизнь и будет летать вниз головой? «Мне бы тоже вниз головой, — затаенно подумала я. — Так же бы лететь, руки вперед, из-под купола. Странно все-таки — все аплодируют за то, что ты летишь вниз головой».
Мы подошли к дому.
— Дуся еще не спит, — сказал папа, посмотрев на освещенное окно.
— Уроки учит, — уверенно сказала мама.
Так она и учит! Она даже на уроках «Английский детектив» читает — три романа в одной книге.
А я на следующий день снова пошла в цирк. И еще через три дня. И все время стала ходить в цирк. Не каждый день, конечно, потому что денег надо было подкопить, на обеды мне сорок копеек давали.
Но, кроме цирка, я ни о чем больше и думать не могла.
Однажды сидела я на уроке и смотрела в окно. За окном еще голые деревья, на деревьях воробьи прыгают.
Марья Степановна что-то рассказывает, а я никак не могу вдуматься, о чем она говорит. В голове у меня музыка цирковая гремит. А потом в мозгу словно молоточки стали стучать: тук-тук-тук… Вначале так себе стучали, вразнобой, а потом все эти тук-тук-тук по очереди начали выстраиваться. Пауза — и опять тук-тук-тук. Пауза — и опять тук-тук-тук. И в то же время я о вольтижерах думаю, как они летят, вспоминаю. И кажется мне, будто это я лечу.
А в мозгу — тук-тук-тук… А потом вместо тук-тук-тук началось та-та-та-та, та-та, та-та-та-та.
И вдруг в моей голове откуда ни возьмись выплыли слова:
Так я же стихи сочиняю!
Я тут же схватила промокашку и записала:
Я ткнула подругу Таню в бок и положила перед ней промокашку. Я думала, Таня просто обалдеет. Но Таня прочитала, даже несколько раз, — и недоуменно надула губки.
— Какие вольтижеры, какие ловиторы?
— Никакие, — сказала я и положила промокашку в тетрадь.
Капустину, что ли, показать? Но с тех пор, как я не нашла в себе силы и мужества быть двоечницей, он меня не замечал, будто меня вообще на свете не было. А сам по-прежнему был двоечником, но никогда не гордился этим. Мне очень не хватало моего друга Капустина.
— Маша Веткина нам расскажет о реформах Петра Первого, — вдруг услышала я голос Марьи Степановны.
Я растерянно встала.
— Ты поняла вопрос?
— Поняла.
Но в голове у меня был сплошной сумбур. Я никак не могла сосредоточиться. А Марья Степановна спокойно смотрела на меня, уверенная в моих способностях. Она даже маме моей на родительском собрании об этом говорила. А мама — папе. А папа — сестре Дусе. А я от Дуси узнала.
— Расскажи о реформах Петра Первого, — прошептала Таня.
Я машинально взяла промокашку.
