— Петр прорубил окно в Европу, — услышала я за спиной шепот Капустина.
— Петр прорубил окно в Европу, — сказала я.
— Правильно. Но как он это сделал?
«Улетают мои вольтижеры, ловиторы не ловят меня… улетают мои вольтижеры…»
— На костях народа, — прошептал Капустин.
«Улетают мои вольтижеры…»
Марья Степановна удивленно смотрела на меня.
— Ну что ж, садись.
Я села. «Ловиторы не ловят меня… не ловят меня…»
— Пусти меня, уже звонок прозвенел — не слышишь, что ли, — сказала Таня, — И вообще, — строго заметила она, — ты могла бы стать круглой отличницей, если б не задумывалась на уроках неизвестно о чем.
— А если б ты задумывалась, то не была бы круглой дурой! — крикнул Капустин и захохотал смехом двоечника и прыгнул через парту.
— Капустин! — крикнула я.
Он остановился и, подумав, подошел ко мне небрежной походкой.
— Пойдем в цирк! — сказала я.
Капустин ничего не ответил. Он смотрел на меня изучающе.
— Пойдем в цирк! — снова сказала я.
Капустин неуверенно покачал головой. Он явно боролся с собой.
— А я качель в сарае повесила. Хочешь быть ловитором?
— Че-го?
— Да не знаешь, что ли? Воздушные полеты в цирке! Кто летает — тот вольтижер, кто ловит — тот ловитор.
Глаза Капустина засветились. Но тут же его лицо снова стало сурово и непроницаемо.
— Я тебе не прощу измену, — глухим голосом сказал он и пошел гордой и красивой походкой.
— Выдумала каких-то вольтижеров, ловиторов, за Капустиным бегает, — презрительно сказала подруга Таня, проходя мимо.
Я ничего не ответила. Не было у меня ни вольтижеров, ни ловиторов, и Капустина не было.
Я стояла, опустив руки. Тут подходит ко мне Аня Сухова. Подошла и молчит, смотрит на меня. Я говорю:
— Ты чего такая бледная?
Она говорит:
— Ты тоже бледная.
Постояли мы с ней, помолчали и разошлись.
После школы, не заходя домой, я пошла в сарай, где висела моя качель.
Этим сараем уже почти не пользовались. Его, наверно, забыли сломать, и он, заваленный строительным мусором, стоял возле нашего нового дома. Сарай был моим любимым местом.
Я протиснулась в дверь, закрыла ее и привязала веревкой.
Моя качель ждала меня. Моя качель, моя трапеция под куполом цирка! Вот я раскачиваюсь — раз- два, раз-два — и лечу! Лечу высоко под куполом. Как птица. Раскинула руки — и лечу!
Я вздохнула. Если сильно раскачаться, то влечу прямо в крышу сарая. Был бы Капустин, мы бы с ним что-нибудь придумали. Он бы стоял, расставив ноги, как матрос на палубе, и ловил бы меня. А я бы летела прямо ему в руки. Он был бы лучшим ловитором в мире.
Я тихо раскачивалась на качели, шаркая ногой по земле.
«Вот так и буду в этом сарае качаться? — вдруг подумала я. — И ловитора у меня никогда не будет?»
И тут я представила, как я всю жизнь качаюсь на качели — одна, в этом забытом всеми сарае. Лет пятьдесят уже прошло, уже Капустин с палочкой ходит, уже сестра Дуся по ночам кашляет, моя первая любовь — Валька Кошкин — знаменитым начальником стал, а я все качаюсь на этой качели.
Эта мысль меня очень расстроила. Я решила придумать что-нибудь другое, со счастливым концом.
Вот я прославленная вольтижерка в прославленном воздушном полете. Уму непостижимо, как я летаю.
А внизу, в зрительном зале, сидит бледный Капустин.
«Батюшки!» — шепчет Капустин и вспоминает всю свою жизнь. И горькое сожаление о том, что он не стал ловитором, охватывает его душу.
Я лечу! А в гостевой ложе, рядышком с директором цирка, сидит Валька Кошкин.
«Никогда бы не подумал», — говорит он, глядя в бинокль. Лицо его спокойно и уверенно.
Но когда прямо из-под купола я понесусь вниз головой, он вздрогнет про себя, и на мгновение на его лице проступит растерянность.
А сестра Дуся в это время где-нибудь заплачет в девятом ряду.
«Не плачь, Дуся, — скажу я ей потом, когда живая и невредимая буду пить чай с вареньем. — Это была заветная мечта моей жизни, и она осуществилась. А главное, Дуся, какой у меня ловитор!» — И я достану фотографию моего ловитора и покажу Дусе.
«Да видела я его, видела», — скажет Дуся, но тем не менее будет долго рассматривать фотографию, а потом опять заплачет.
«Не плачь, Дуся!»
— Не плачь, Дуся, — сказала я и, забросив качель на гвоздь, стала вылезать из сарая.
Мне казалось, что все так и есть и я уже лечу вниз головой, а Дуся плачет.
И я побежала ее утешать.
Но Дуся не плакала. Она читала «Английский детектив».
— Ты где была? — спросила она.
— В цирке, — сказала я.
— Все в цирке да в цирке, уж хоть бы не выдумывала.
Мне стало грустно. Ведь я не хотела Дусе врать. Я вытащила из портфеля книжки и села напротив Дуси.
— Пообедала бы вначале, а то сразу за уроки, — с иронией в голосе сказала Дуся.
Эта ирония обидела меня. Я не уроки села учить. Я хотела поговорить.
Но Дуся уткнулась в книжку и стала читать, читать.
Я открыла тетрадь, где лежала промокашка со стихами.
— Посмотри, Дуся, — скромно сказала я.
Дуся взяла промокашку.
— «Улетают мои вольтижеры, ловиторы не ловят меня», — прочитала она.
Я не спускала с Дуси глаз. Но лицо ее не изменилось.
— Это я сама сочинила.
Дуся пожала плечами.
— И все? — спросила она.
— Все.
— Таких коротких стихов не бывает. Это не стихотворение. — Дуся еще раз прочитала: — «Улетают мои вольтижеры…» Куда же они улетают? — удивленно спросила она. — Что, вот так летят и улетают куда- то? — Дуся хмыкнула. — Улетают мои вольтижеры… — Она помахала кому-то рукой, вдаль кому-то помахала — и засмеялась. А потом вообще хохотать начала.
— Да, летят и улетают, — сказала я.
