в ней, нужно знать ее язык.
В этот день я позанималась еще немного со Старым Виксбергом, отыскала забавную музыкальную пьесу, когда-то поставленную в этом городе, а остаток дня провела за просмотром бродвейских мюзиклов тех счастливых лет, когда Северо-Американская федерация еще не раскололась вдребезги. Почему, интересно, сейчас уже невозможно писать такую музыку? Наши предки умели веселиться! Я лично получила огромное удовольствие от «Принца-студента» и от «Моей прекрасной леди» и отметила для себя еще десяток подобных спектаклей, чтобы просмотреть их потом. (Это и называется «ходить в школу»?)
На следующий день я решила как следует заняться изучением серьезных предметов, в которых мало разбиралась — я резонно решила, что, как только мои преподаватели укажут мне на
— Фрайди, что ты можешь сказать мне о влиянии Людовика XI на французскую лирическую поэзию?
Я растерянно замахала ресницами:
— Это — как приз в лотерее? Для меня «Людовик» звучит, как название сыра. Единственный французский стишок, который я знаю, это «Мадемуазель из Армантьера», но он, наверно, не в счет…
— А профессор Перри сказал, что об этом надо спросить именно тебя.
— Это просто розыгрыш, — пожала я плечами и пошла в библиотеку. Там я сразу наткнулась на старика Перри.
— Доброе утро, — вежливо поздоровалась я с ним. — Анна сказала, что вы послали ее ко мне, спросить про влияние Людовика XI на французскую лирическую поэзию.
— Да-да, конечно, но… Вы бы не могли сейчас не мешать мне, а? Тут такая сложная программа попалась… — И он уткнулся в свои программы, забыв о моем существовании.
Растерянная и слегка раздраженная, я принялась за Людовика XI. Через два часа я вышла глотнуть свежего воздуха. Я ничего не выяснила насчет поэзии — насколько я могу судить, Король-Паук в жизни не придумал ни одной рифмы и даже не покровительствовал искусствам. Но я много узнала о политической жизни пятнадцатого века… Жуть! По сравнению с нравами той эпохи мои собственные маленькие переделки показались мне детскими играми.
Остаток дня я посвятила французской лирической поэзии, начиная с 1450 года. Недурные стихи. Во всяком случае некоторые. Французский язык больше подходит для лирических стихов, чем английский, — чтобы извлекать красоту из английского, нужен как минимум Аллан Эдгар По. Немецкий же вовсе не годится для поэзии, причем настолько, что переводы звучат лучше, чем оригиналы. В этом, конечно, не виноваты ни Гете, ни Гейне — сам язык уж больно противный. Испанский — настолько музыкален, что реклама пудры звучит на нем более поэтично, чем самые лирические строки на английском. Испанский язык сам по себе так красив, что стихи на нем звучат даже лучше, если читатель не знает испанского и не понимает смысла.
Мне так и не удалось установить, какое влияние на французскую лирику оказал Людовик XI, если вообще оказал.
Однажды очередным утром я обнаружила, что мой закуток в библиотеке занят. Я вопросительно взглянула на главного, и он с видимой досадой оторвался от своих дел.
— Да-да, у нас сегодня, знаете ли, как-то народу прибавилось… М-да, вы… Вот что, мисс Фрайди, а почему бы вам не пользоваться терминалом в вашей собственной комнате? У него точно такие же возможности, а если вам нужна будет моя консультация, вы можете получить ее даже проще, чем сидя здесь — наберите семерку, а потом ваш личный код, и я заложу в свой компьютер программу, дающую вам все преимущества — вас сразу соединят со мной. Идет?
— Замечательно, — кивнула я. Мне была по душе товарищеская обстановка в библиотеке, но у себя в комнате я могу в любой момент, когда мне захочется, скинуть с себя всю одежду, не боясь смутить папашу Перри. — Что я должна изучать сегодня?
— Господи!.. Неужели нет предмета, который бы вас интересовал и которому вы сами хотели бы посвятить несколько… м-мм, несколько дней? Мне не хочется тревожить Первого по таким пустякам.
Я пошла к себе и взялась за историю Франции, начиная с Людовика XI, что привело меня к новым колониям в Атлантике, а оттуда к экономике, а потом к Адаму Смиту и политическим наукам. Я пришла к заключению, что Аристотель был не дурак, что позволило сделать вывод, что Платон был попросту напыщенным жуликом, а все это вместе взятое привело к тому, что меня трижды звали к обеду, пока последний звонок не сообщил, что опоздавшим останется лишь холодная закуска. Наконец в четвертый раз позвонила Рыжик и пообещала притащить меня в столовую за волосы, если я сейчас же не спущусь сама.
Босиком, в одном комбинезоне я сбежала вниз. Анна осведомилась, чем это я таким срочным занималась, что совсем забыла о еде — она, Рыжик и я обычно обедали вместе.
— Забивала себе мозги всякой всячиной, — сказала я, — и теперь вы имеет дело с самой большой всезнайкой на всем белом свете.
— В какой области ты всезнайка? — поинтересовалась Рыжик.
— Во всех. Спрашивайте — отвечаю. На легкие вопросы — сразу, на трудные — завтра утром.
— Ну-ка докажи, — хмыкнула Анна. — Сколько ангелов уместится на кончике иголки?
— Это очень легкий вопрос. Измерьте площадь ступней у ангелов, измерьте площадь кончика иголки, разделите первое число на второе — получите точный ответ. Это может сделать любой школьник.
— Экая ты умница. Как изучить хлопок в ладоши?
— Нет ничего проще. Включи любой терминал на запись звука, хлопни в ладоши, а потом проигрывай это место на пленке и изучай сколько хочешь.
— Рыжик, попробуй ты.
— Какова численность жителей в Сан-Жозе?
— Это — трудный вопрос! Завтра утром получишь ответ.
Эта карусель продолжалась около месяца, пока до меня не дошло, что кто-то (конечно же, Босс) пытается заставить меня стать «самой большой всезнайкой в мире». Кстати, такая личность одно время действительно была. Я натолкнулась на нее, пытаясь разобраться в одном из бессмысленных вопросов, часто неизвестно откуда появлявшихся на моем терминале. Вопрос был таков: установите компьютер на положение поиска, введите параметры в следующей последовательности: Северо-Американская культура, англоязычная культура, середина ХХ века, комедии, мировой авторитет, ожидаемый ответ — профессор Ирвин Корей. Этот парень действительно разбирался в юморе.
Вот так меня, как рождественского гуся, «откармливали» информацией.
И все же это было чудесное время. Очень часто мои близкие друзья (а их у меня было здесь не меньше дюжины) приглашали меня разделить с ними койку — не помню, чтобы я хоть раз кому-то отказала. Свидания назначались обычно днем, когда мы все плавали и загорали, и это добавляло прелесть солнечным ваннам и купанию. Все делали это здесь так ласково и просто, что не составляло труда ответить, скажем: «Прости, Теренс предложил первый. Может, завтра? Нет? Ну, ладно, тогда на днях», — и никаких обид. Одним из недостатков С-брака, к которому я когда-то была привязана, было то, что любовные расписания составлялись исключительно мужчинами по неведомому протоколу, который никто мне никогда не удосужился объяснить. И всегда в этом присутствовала какая-то неловкость.
Количество глупейших вопросов на моем терминале возрастало. Лишь только я более или менее ознакомилась с искусством керамики мингов, как терминал сообщил мне, что кто-то из нашей команды хочет разобраться во взаимосвязи мужских бород, женских юбок и цен на золото. Я уже научилась не выказывать удивления, сталкиваясь с любыми нелепостями — в окружении Босса к ним быстро привыкаешь, — но это уже, по-моему, было сверхнелепостью. Почему здесь должна быть хоть какая-то взаимосвязь? Бороды меня никогда не интересовали: они колются и часто бывают грязными. В женских юбках я вообще не разбираюсь — почти никогда их не носила. Они, конечно, иногда неплохо смотрятся, но для путешествия крайне неудобны — носи я юбки, меня уже три-четыре раза могли легко пришить. Ну, а дома… Зачем вообще прикрывать шкуру дома?
Но я давно уже научилась не отбрасывать вопросы лишь потому, что они кажутся очевидной
