Тот взгляд я почувствовал, не поднимая головы от терминала. Кора смотрела на меня, словно вдруг заметив. На ее губах не было той улыбки, о которой я мечтал все эти долгие недели, но она больше и не хмурилась.
Мое тело застыло каменной глыбой, пальцы вцепились в заскрежетавший от натуги пластик, сердце остановилось, пропуская такт. Я боялся оборвать, спугнуть это прикосновение. Кора, хорошая моя. Дождись перерыва, дай мне подойти, объяснить тебе…
Зуммер прошипел коротнувшим фидером. Я чуть не подскочил – нервы были напряжены до предела. Вот так, спокойнее, еще спокойнее, а теперь встань и подойди.
Шаг дался мне с невероятным трудом, я словно разом разучился ходить. Второй был легче, но пот полился с меня градом. Не сорваться, не побежать…
– Кора, мне нужно тебе что-то сказать…
– Чего надо?
Я приходил в себя слишком медленно, чтобы сразу понять – меня встретил тот же отрешенный, глядящий сквозь меня взгляд чужого человека, которому ты ничуть не интересен. Этот взгляд сквозь ничто предназначался мне, только мне. Но Кора меня опять не узнала, не поняла.
Побитой крысой я отполз к себе на место, более не чувствуя ничего, кроме опустошения. Остатку дня было суждено тянуться бесконечно.
Сходя с ума от бесконечных раздумий я в перерывах против обыкновения ввязывался в какие-то споры, потом вдруг понял, что разговариваю с какими-то полузнакомыми личностями годом старше о вечернем походе «в залы», и причем я чуть не выступаю этого дела зачинателем.
Первая бутылка «энергайзера» появилась в моей руке еще до конца занятий. Мне уже было все равно, что там творится вокруг. Социалка покачнулась раз, другой, да понеслась кругом, увлекая за собой и меня самого.
Мы шли, мокрые от дождя, со мной была какая-то девица, феечка из тех, что считались у нас самыми смазливыми, остальную толпу заметно пригудевшей молодежи я разбирал по лицам уже с большим трудом.
В залах, как положено, вовсю надрывалась музыка, отдаваясь под сердцем мелкой дрожью. Басовые ноты вышибали из груди воздух, а высокие заставляли скрежетать зубы. Но нас интересовали прежде всего не танцы, а игры. Огромное помещение было разобрано на сектора, в которых вспыхивали и пропадали фантомы. Грохотали выстрелы, ревели двигатели, раздавались шлепки мяса о мясо.
Зрители улюлюкали, я пил.
Не помню что. Кажется, много. Кажется, разное. Что продавали малолеткам вроде меня. А что не продавали мне – приволакивали ребята постарше. У меня оказалось с собой прилично денег, и было все равно, что там со мной станет завтра.
Кажется, я полез в какую-то стрелялку, но когда мне пришло в голову треснуть появившегося в секторе охранника увесистым манипулятором, меня еле утихомирили. Хорошо хоть, хватило ума остыть. Кажется, администрацию увещевали, и они ушли, оставив здравую мысль выкинуть меня отсюда к чертовой матери.
Потом меня потащили танцевать, я прыгал и дергался как все, уже почти ничего не слыша и не видя вокруг себя. Кажется, уже было поздно. Или рано. Что думает обо мне мать, я не представлял. Свой ай-би я посеял где-то еще в начале всего веселья.
Помню лишь, мне неожиданно захотелось умыться. Развернувшись, я напролом поперся в ближайший санузел, не обращая внимания на крики тех, кому я наступал на ноги. Кажется, я уже начинал отрубаться.
В кабинке была раковина, унитаз и еще какие-то мелочи. Все, что нужно уставшему человеку. Я уже собирался сунуть голову под ледяную струю, когда услышал щелчок забытого замка и чьи-то руки на своих плечах. Это была та, что увязалась за мной. Феечка.
Она заявилась сюда с ясно различимыми намерениями. И я к своему удивлению почувствовал, что мое естество тоже вполне готово к такому развитию событий. Ладони разом оказались у нее под майкой, промокшей насквозь, надетой на голое тело. Все получилось сумбурно, неловко, но мне уже не нужны были ни размышления, ни оправдания. Я мстил сам себе, мстил Коре, мстил этой безмозглой девчонке за то, что мир вокруг таков, каков он есть. У нее получалось лучше меня, зато на моей стороне была сила. Ее спина раз за разом билась о закрытую дверь, а забытые в ботинках ступни неприятно ударялись мне в ягодицы. Первое судорожное движение у нее внутри далось мне с резкой болью, не помог и застывший скользкой пленкой гель-презерватив, но затем все пошло проще. Я даже почувствовал нечто вроде далекого и тусклого удовольствия, когда ее грудь в последний раз ткнулась в меня влажным и холодным.
Не помню, как ее звали. Многое помню, а этого вспомнить не могу.
Явившись домой под утро, я полчаса под крики матери проторчал в туалете, очищая желудок до последней горькой капли мерзкой бурой гадости. А потом завалился спать.
Я не чувствовал тогда ничего, кроме опустошения. Но мыслей в голове уже не было, и это приносило некоторое облегчение.
Это была пятница, нет, уже суббота. Хорошо. Можно было не выходить из комнаты хоть все два дня.
Я ощущал лицом влажную холодную подушку и не думал больше ни о чем. Было горько, но эта горечь была как от лекарства. От того, чем не переболеть, нужно было придумывать другие средства.
Черная туша транспорта волокла за собой с небес паутину бессмысленного эфирного бормотания, больше похожего на шелест крыльев ночных насекомых. В этом звуковом мороке могло послышаться что угодно – сдержанная мощь странника из глубин необъятной вселенской тьмы, сокрытая угроза всему живому и неживому, что захотело бы стать на пути громоздкого, но оттого еще более страшного космического модуля. Нельзя было расслышать в этом хрусте и попискивании одного – толики эмоций, присущих всем разумным существам, миллиграмма гармонии, ненужной там, где все было подчинено раз и навсегда обретенной цели. Черная точка, пропарывающая пространство на границе чувствительности помертвевших гравископов, была предназначена для убийства тех, кто не был подобен ей, для транспортировки сквозь бездну того, что могло воспроизводить такие же чудовища, оснащать их броней, оружием возмездия и атаки, топливом для активаторов энергетических установок ходовых гравитационных ловушек, и теплом – для тех участков сложнейших энергетических цепей, что, сдав вахту, должны были остаться в рабочем состоянии, не вымерзнув на черном космическом льду. То тепло, что мы ассоциируем с биологической жизнью, кораблю было неведомо и чуждо. В нем бушевали совсем другие энергии, несовместимые с хрупкой биологической субстанцией. Если транспорт и содержал в своем чреве нечто столь подверженное порче, он предпочитал видеть его замершим в неподвижности за жесткими ребрами транспортных капсул. Впрочем, для него особо тонкие кристаллы поддержания жизнедеятельности его собственной интеллектуальной начинки ничем не отличались от штамма специально выращенного вируса. Груз и есть груз.
Для системы обнаружения транспорта остальная вселенная существовала лишь в виде маневровых схем полетного задания, вывернутых относительно реальности физического пространства – инерция корабля замещалась искажениями гравигенных воронок двигателей, внешние силы закладывались в те же формулы, делая корабль истинным, законченным солипсистом. Черная громада помещалась в сердце бытия, вокруг нее вращались звезды и планеты, другие корабли выписывали по ее воле немыслимые петли, уносясь вдаль, едва приблизившись. Все многообразие космоса для расчетных модулей транспорта оставалось лишь искажениями, случайным фактором в стройной картине очередного поворота-перемещения бытия вокруг корабельной рубки. Для них не голубая с золотом планета притянула космическое судно, а сам корабль, обретя немыслимую власть над реальностью, выдернул каменный шар из темноты небытия, закружил, поворачивая к себе то одним боком, то другим, избороздив его гладкую поверхность серебристыми нитями прозрачной кисеи – мельтешащей мошкары спутников. Транспорт не привык к соседству, оно вызывало в нем чувство неуверенности – он знал, что не всегда может управлять другими кораблями, что у них хватит и
