него зябко – старик поглубже запахнулся в волчью верховку, а сивый стоит, будто сам жаром пышет.
– Куда тебе?
– В Торжище Великое.
Купец оглядел Безрода с ног до головы. Не хлипок, не велик, а лишь к веслу бы привык.
– Может, и возьму гребцом.
Безрод ухмыльнулся. Уж какая тут гребля, когда раны еще не зажили! Под рубахой места живого нет, весь холстиной перевязан. Возьмись только за весло, кровища потечет, как из резаной курицы. Да делать нечего.
– Приучен.
– Платы не возьму. На весле пойдешь.
На весле, так на весле! Торговаться нет времени.
– Через два дня ухожу. Пойдешь на этой ладье. – Старик махнул на ладью с расписными боками, где погрузкой заведовал приказчик Мил, что обещал успеть ко времени.
– Звать-то как? – Безрод усмехнулся.
– Дубиня.
Как есть Дубиня. Крепок, будто кряжистый вековой дуб. А Дубиня еще долго смотрел вослед новому гребцу. Чем-то по нраву пришелся старику этот неподпоясанный худощавый парень, прижимавший к груди меч. Неровно стрижен, должно быть, сам волосы режет. Деньги бережет, что ли? Ремня нет, рубаха штопана-перештопана, сам тощий, будто жердь. А глаз холодом леденит. И зачем ему в Торжище Великое? На купца похож так же, как сокол на курицу. Родня там, что ли?
– Эй, Дубиня, никак сынок сыскался? Эк его жизнь перевернула!
Пристань грянула таким хохотом, что проснуться должен был весь город. Дубиня побагровел, заозирался кругом, схватил ближайший булыжник, но пристань вмиг обезлюдела. Только равнодушные ко всему грузчики ходят по мосткам, а смех несется не пойми откуда. Смех есть, людей нет.
– Тьфу, пустобрехи! – досадно крякнул Дубиня, роняя камень. – Ладно, голос-то я запомнил. Вот пристрою камень в зубы, то-то смеху будет! Пузо бы не надорвать!
Безрод заканчивал с миской каши, когда ленивое корчемное утро подстегнули взволнованные крики кухарок:
– Идут, идут! Побитые соловейские рати идут! Уже в город вошли! Что ж теперь будет?
Ясно, что будет. Игры кончились. По всему видать, к драке дело идет, да такой, что потом не всякий ворон от сытого пуза взлетит. Безрод усмехнулся, спокойно доел кашу, хлебцем подобрал последние крупинки. Спустился на кухню, отдал миску девке-посудомойке. Получил солнечную улыбку, хотел было улыбнуться в ответ, да передумал. Не показано ему улыбаться. Шрамы так лицо кривят, что у милой девки не то что улыбаться – жить охота отпадет. Повернулся спиной, как бирюк бессловесный, и прочь зашагал к себе в каморку.
А по ступенькам Еськиной корчмы едва не кубарем один за другим скатывались постояльцы, заспанные, полураздетые. На ходу запахивались, терли глаза и бежали на площадь перед главными воротами, через которые входили в город остатки соловейской дружины. И, не прижмись Безрод к стене, невысокий, круглобокий купчина напрочь снес бы с ног. Растоптал и не заметил. Сивый лишь бросил холодно вослед:
– Порты упали. Загремишь.
Купчина так и замер с поднятой ногой – видать, сердце в пятки ушло. Опустил глаза вниз, опомнился и что-то буркнул про «шваль беспоясую». Безрод и ухом не повел.
Больно скоро все случается. Уже и соловейское войско разгромлено. Не сегодня-завтра сюда беда придет. Хорошо бы успел Дубиня снарядить ладью. И если удастся уйти в означенный срок, это будет настоящая удача. Только не стал бы купец откладывать. Того и гляди, вздумает подождать осенних медов, последних перед холодами, да с медами и отправится в Торжище Великое. Дурак не станет купцом, а кто из купцов по своей воле упустит выгоду? Нет, кажется, не успеть. Ладья грузится медленно, до сих пор зерно на пристань свозят, каждая пара рук на счету. А каждая ли? Безрод оглядел собственные крепкие ладони и усмехнулся. Есть еще пара рук, пока не пристроенных к делу под мешки и бочата. Можно, можно ускорить отъезд…
Сивый шел на пристань, и выходило так, что пройти мимо красных ворот все равно придется. Еще недавно площадь перед главными городскими воротами походила на муравейник – горожане с испугом глазели, как через Стрелецкую башню в город втягивалась пощипанная соловейская рать. Кто сам шел, кого на телеге везли. Долго шли или нет, слава всем богам, вскоре перед воротами опустело. Не целый же день бездельника праздновать! Уже и солнце в полдень вошло, и если бы не острый, звериный слух Безрода…
Будто стонет кто-то. И даже не стонет, а с присвистом громко дышит. Сивый мгновенно подобрался, поднял глаза с земли. Площадь как площадь. Редкий люд спешит по своим делам. Низина около площади прячется в липах и бузине. И как бы не из липовой посадки доносится стон. За деревьями да кустами ничего не разглядеть. Безрод рванул вперед, благо слепой увидит, куда идти. Трава примята, кровищи расплескалось – море, кусты продавлены. Сивый влетел в самое сердце посадки. Лежит. Молод еще, доспех изорван, да так яро, что крепкая воловья кожа толщиной с ладонь топорщится ошметками. Шлема и вовсе нет, голова тряпьем перевязана. Должно быть, шел боец последним, обессилел, повело назад и оступился. Один миг – и нет человека. Скрылся за бузиной, исчез. А в таком гомоне, грохоте телег, да лязге доспеха разве кто услышит, что человек стонет? Безрод пристроил меч в заросли, скатку бросил туда же.
– Бестолочь! Если так железом порвали, только на телеге и ехать! Нет же! Мы молодые да сильные, от нас не убудет!
Парень оказался здоров, что бычок, и так же тяжел. Безрод просунул руки под тело, задрал бороду в небеса, что-то истово прошептал и одним рывком вздернул соловея на руки. Ничего, что тяжел, руки не отсохнут! А если жив останется, с самого ремней настругать бы за безрассудное ухарство! С кем же, интересно, схватился молодец? Так порвать бычачий доспех – силища нужна дикая! Безрод сделал первый шаг. Тяжко! Ничего, подтолкнут боги в спину. Парень, видать, не последний в сече был, такому грех не помочь.
– Потерпи, дружище, – шептал Сивый. – Нам бы только до княжьего терема дойти!
Открылись наспех залатанные собственные раны. Безрод, обливаясь потом и кровью, кусая губы, выступил из-за лип. Редкие прохожие спешат по делам, по сторонам не глядят. И, как назло, ни одного стражника!
Вот ведь чутье у старого – поблизости оказался давешний пьянчужка с козлиной бородой. Безрод с натугой улыбнулся старому знакомцу и пошел быстро, как мог, благо искать дорогу не пришлось – прошедшее воинство оставила весьма заметный след. Справа и слева, откуда ни возьмись, как по волшебству выросли зеваки.
– Молчать! – рявкнул Безрод.
Тишина как воздух нужна. Перестанет здоровяк сопеть, только одно и останется – положить наземь и самому сделать все, что нужно. Толпа послушно умолкла. И уже не поймешь, чья кровь на земле остается – то ли спасенного, то ли спасителя.
Вот и терем. Сивый от души заехал сапогом в дубовые ворота с коваными полосами – аж гул пошел по всей округе. Стража переполошилась, загремела засовами. Слава богам, попался кто-то глазастый, в окошко углядел, что к чему, – мигом разнесли дубовые ставни на две половины, и Безрод, едва не падая, ступил на двор. Зеваки внутрь не пошли, остались у ворот.
– Быстрее! Куда нести, бестолочи!
– Сюда неси! – На пороге амбара появился средних лет дружинный, дверь держал широко распахнутой, глаза метали искры. – Живее!
Безрод не заставил себя упрашивать – мигом взлетел по ступеням и осторожно внес раненого в проем. Таки умудрился протиснуться с ношей на руках.
– Туда, – воитель, должно быть, воевода, показал в дальний угол.
Весь амбар заполнили остатки побитой рати, яблоку негде упасть, только-только внесли. Волоковые оконца распахнули настежь, дабы запах гниющих ран и крови не застаивался. Однако на всех порубленных ворожцов не хватало. Безрод положил найденыша на свободное место, огляделся. Все старики заняты, у
