От этих мыслей Волькша закручинился: как после их с Ольгердом бегства сложиться судьба их семей, да и всей Ладони? Не обрушиться ли на городец буйный гнев Гостомысла? Отличит ли владыка истину от навета? Есть, конечно, у их городка берегиня – Лада-Волхова. Ее именем не то что князя и его челядь, но и буйного норманна усмирить можно. Нет во всей Гардарике ворожеи сильнее, знахарки сметливее и волховы способнее. Почитай, она, что ни день, с Перуном Сварожичем и Ладой-матерью о людских делах беседы ведет. Вот как осерчает она на обидчиков, так и иссохнут они и все их колена точно Кощеи окаянные.
От видения ворожейской мсты Волькша даже заулыбался. Он в Яви представил себе, как на глазах усыхают Ронунг и судейский думец, как корчатся в порче княжеский виночерпий и другие участники заговора…
– Чего лыбишься? – спросил у Волкана Рыжий Лют: – Мамкину сиську вспомнил, что ли?
Никогда еще Волькше так сильно не хотелось съездить Олькше по мордасам. От злости у Годиновича даже потемнело в глазах. Он сжал руками борт драккара и смежил веки. Когда он открыл глаза и посмотрел на Рыжего Люта, вокруг того заплясали искрящиеся мотыльки.
– Ты что?! – отшатнулся Олькша, встретив темный, как омут, взгляд Волкана: – Я же пошутил…
– Русь к берегу! – раздался голос шеппаря: – Заночуем здесь.
Малый островок, к которому причалил драккар, жался к более обширному, точно трусливый зайчишка к кусту. Если не заметить малую, поросшую тростником протоку, то его и вовсе можно было не признать за отдельный лоскут суши. Река, невдалеке уже распавшаяся на два рукава, в этом месте разливалась подстать озеру, после чего ветвилась еще раз.
– А почему не на большом острове? – спросил кто-то из гребцов.
– Места здесь вокруг поганые, болотистые, – пояснил свей: – Сухое место есть только на левом берегу той протоки, что осталась сзади. Но там деревня охтичей. Они хоть и сумьской породы, но задиристы. Чужаков на дух не переносят. Кто из вас будет ночью драккар сторожить?
Добровольцев бодрствовать всю ночь не нашлось. Места пригодного для ночлега тоже. Островок лишь недавно вынырнул из-под половодья и еще не успел просохнуть как следует. Костер из сырых бревен- топляков то и дело грозил потухнуть, и все же варяги состряпали свою грубую крупяную кашу, которую можно было есть только с большого голода. Однако люди Хрольфа, весь день впроголодь махавшие веслами, с благодарностью сметелили и это варево.
Спать улеглись на грубых досках дека.[50]
Волькша не был изнежен пуховыми перинами в доме Годины, однако спать прямо на щербатом деревянном настиле ему довелось впервые. Хотя вряд ли неудобное ложе было причиной того, что он всю ночь ворочался с боку на бок и почти не сомкнул глаз. Впрочем, несмотря на это, дурные мысли не кручинили его разум. Он ни о чем тяжком не размышлял, ничего не страшился, ничего от грядущего дня не ждал. Волькша смотрел на звезды в промоинах ночных облаков, слушал плеск большой реки, вдыхал запахи свежей смолы на бортах ладьи и повторял слова, сказанные ему на прощание Ладой-волховой: «Просто иди по своей стезе, как ее Мокошь прядет…»
Ничего другого ему и не оставалось…
На другой день поднялись затемно. Доели вчерашнюю кашу, которая за ночь допрела, но зато остыла и осклизла.
– Да уж, варяжские разносолы… – гундосил себе под нос Олькша.
– Сейчас бы велле, – поддержал его Волкан и мечтательно сглотнул.
Но его слова вызвали у Рыжего Люта недобрую усмешку. Он зыркнул на Годиновича и с ненавистью вонзил ложку в комок каши.
– Не по нутру мне эта инородская еда, – выдавил он, с трудом проглотив варево: – Не людская она какая-то. Точно для свиней.
– А ты сама и быт свиньа, – бросил один из гребцов. Олькша нахмурился и на всякий случай отставил плошку в сторону. Кто бы мог подумать, что среди варягов, кроме Хрольфа кто-то еще понимает венедский язык?
– Тебя везуд, как свиньа, кормят, как мы, а ты все за борт смотреть и русь не помогать, – продолжил свою отповедь долговязый гребец: – Такой Stor bjorn,[51] а еran[52] в рук не брат.
Ольгерд потупился. Ему и в голову не приходило попросить у шеппаря разрешения сесть на сундук. А ведь руки его так и тянулись помахать веслом. Как бы ему хотелось вложить в гребок всю свою шальную силу. И грести, грести, чтобы пот заливал глаза, чтобы на ладонях лопались кровавые мозоли. Может статься, тогда его оставит этот подленький страх, что забирается под одежду вместе с холодным Западным ветром из неведомых земель, в которые его уносит варяжская ладья.
– Волькша, – позвал Рыжий Лют своего наперсника и, перейдя на карельский, дабы не давать свею повода для насмешек, попросил: – Спроси у шеппаря, можно ли мне сесть на место гребца?
Годинович уставился на Олькшу, точно заметил в нем следы диковинной хвори. Олькша хмурил брови и поджимал губы, дескать, ну, что тебе стоит сделать, как я прошу, и не задавать лишних вопросов. В конце концов, Волькша подошел к Хрольфу и вполголоса изложил просьбу приятеля.
Шеппарь удивился такому рвению рыжего верзилы, но отказывать не стал и знаками показал Олькше сундук с правого борта, на который тот может сесть.
– Не так сильно, Бьёрн! – по-венедски прикрикнул он на Рыжего Люта, когда тот вспенил веслом темную гладь реки: – Русь как все. Драккар нужно плават ровный.
– Так я не виноват, что один могу грести за троих, – ответил Ольгерд.
– Это мы дай смотрет, – ехидно сказал шеппарь и повелел двум гребцам с Олькшиной стороны сушить весла.
Родерпинн драккара встал прямо.
Гребцы левого борта наддали. Ольгерд принял их вызов. Конечно, без помощи тех, кто сидел с ним в одном ряду он не удержал бы ладью на стрежне, но без его мощи этого бы точно не получилось.
Никогда еще старенький драккар не летел так быстро, как по северо-западному рукаву устья Ниена. От каждого гребка он едва не выпрыгивал из воды. Глаза манскапа горели огнем потехи и ража. Кто-то предложил пересадить свободных гребцов на левый борт. Но и это не изменило положение родерарма. Драккар продолжал идти прямо, как по струнке.
В Ниенской губе поставили парус. Попутный ветер был свеж, так что весла больше мешали ходу, чем помогали. Когда шеппарь приказал «Torka еror![53]» и гребцы стали складывать весла вдоль бортов, Олькша недовольно замычал. Дескать, я только разохотился.
– Ольг – добрый roddare![54] Бьёрн! Как быть Бьёрн! – похлопал его по плечу Хрольф: – После будет много русь. Nu vila.[55]
– Не хочу я увиливать, – пробурчал Ольгерд: – Хилые вы все тут. Даром, что варяги.
Хрольф неодобрительно покачал головой и нахмурился: плохо ли, хорошо ли, но не он один на драккаре разумел по-венедски. Вдруг как гребцы озлятся на хулу и выйдет драка. Однако когда шеппарь отвернулся от рыжего венеда, довольная улыбка забралась-таки ему под усы. Еще непонятно, как этот Бьёрн поведет себя в сечи, но, что ни говори, а иметь на драккаре такого силача было весьма недурно.
Почти весь день шли под парусом на запад-северо-запад, не упуская из вида лесистый берег по правому борту.
Глядя на белые шапки могучих валов, Волькша все ждал приступов тошноты, которая часто мучила его даже на Ладоге, но немочь ворочалась лишь на самом дне его утробы. Конечно, драккар был несравненно больше рыбацкой лодки, да и сработан был очень ладно: высокий нос корабля не взмывал на гребень волны, а рассекал его. Качка, конечно, ощущалась, но куда слабей, чем на суденышке Годины. Волькша, без труда справляясь с тошнотой, даже немного гордился собой. Да, и как не гордиться, если, в отличии от него, Рыжий Лют улегся возле щеглы,[56] замотал башку тряпицей и погрузился в полусон человека, чьи потроха поссорились с едой.
На ночлег опять остановились на острове. Волькша никогда не видел такого березового раздолья, а уж он-то вдосталь побродил по лесам и долам вокруг родной Ладожки. В глазах рябило от белых в крапинку стволов. Впрочем, даже и не белых, а скорее розоватых. Годинович пожалел, что пора Березозола,[57] когда из малой царапинки в березовой коре можно пить, как из родника, уже кончилась. А то можно было бы взять в море вместо обычной воды – сладковатый и душистый
