аккорд на струнах нашей души, переступает черту музыки и поэзии. Мы не сможем себе представить искусство, полнее соединяющее поэзию с музыкой, вне драмы и оперы. <… > Оленина-д'Альгейм развертывает перед нами глубины духа. Как она развертывает эти глубины и что обнаруживает перед нами – на всем этом лежит тень пророчествования о будущем. Вот почему с особенной настойчивостью напрашивается мысль о том, что она сама – звено, соединяющее нас с мистерией… <…>»
Почти каждый день приходилось думать о хлебе насущном. Из-за этого чуть было снова не рассорился с Брюсовым. Хроническое безденежье вынуждало Андрея Белого публиковать свои произведения где только можно. Один такой случай и привел к неожиданному обострению отношений с Брюсовым. Белый откликнулся на предложение «Золотого руна» поместить в журнале подборку новых стихов, а Валерий Яковлевич расценил такой шаг как предательство. Белый вынужден был объясняться:
«Когда я согласился дать стихи в „Руно“, мной руководило желание напечатать 2–3 своих стихотворения. У меня много стихов и мне их негде печатать; я должен ограничиваться 7– 8-ю стихами раз в год. У меня есть фундаментальные статьи, и „Руно“ собиралось их печатать (где я мог высказать свое „credo“); в „Весах“ не нашлось бы места; ни в каком другом журнале я не пишу; и мне приходится предстать в литературе не в моем настоящем облике. Кроме того: деликатности ради я до сих пор не устроил дел со своим имением на Кавказе, которое дало бы мне возможность не вполне зависеть от печатных строк; устройство этого дела есть вопрос для меня внутренне крайне трудный, хотя формально вполне возможный. И вот только из-за деликатности в настоящее время я как нищий; в последние месяцы я исключительно жил „Весами“, а разве можно (вы сами знаете) существовать гонораром в „Весах“? Более того, Валерий Яковлевич: мне не на что купить себе самых необходимых вещей. У меня нет даже костюма; каждую вещь необходимую (пальто, сапоги, калоши) мне трудно приобрести. Мне ужасно совестно всякий раз обращаться к „Весам“. У меня же есть самолюбие. <…>»
Публичные выступления, журнальные публикации, каждодневная редакционная текучка, участие в разного рода заседаниях и дискуссиях, повседневная суета отнюдь не заслоняли и не отодвигали на задний план творческую деятельность А. Белого как писателя и поэта. Он давно вынашивал замысел большого романа и постоянно писал стихи. Они рождались повсюду – в Москве и Петербурге, в Мюнхене и Париже, в городе и деревне, в тиши рабочего кабинета и в сутолоке вагона под мерный стук колес. Лучше всего ему писалось в Серебряном Колодезе. В июне 1908 года он в последний раз побывал и пожил здесь в тишине и покое. Ввиду все более и более усугубляющихся денежных затруднений мать решила продать имение, о котором у всех навсегда сохранились самые лучшие воспоминания.
В Серебряном Колодезе Андрей Белый завершил подготовку нового поэтического сборника «Пепел». В историю русской поэзии Серебряного века он вошел под названием «некрасовского». Так Белый еще не писал никогда. Звучание большинства стихов действительно напоминает некрасовские мотивы. Тематика – тоже, лейтмотивом через весь сборник проходит тема любви к Родине, с неизбывной и щемящей тоской о тяжелой доле народа:
Сборник «Пепел» и посвящен памяти Н. А. Некрасова, хотя при чтении многих простых проникновенных стихов (без вычурного языка и стилистических ухищрений) вспоминаются и другие имена – Фет, Майков, Никитин, Суриков, а отдельные строфы прямо-таки предвосхищают стихи Есенина:
И все же, несмотря на неподдельный реализм, Белый остается верен себе. В Предисловии к сборнику «Пепел» он искусно увязывает выстраданные темы с
Здесь же помещено пророческое стихотворение, посвященное Нине Петровской, в котором А. Белый почти за четверть века предсказал собственную смерть от солнечных лучей:
Провидческие строки написаны в январе 1907 года в Париже, поэтический сборник «Пепел» увидел свет в декабре 1908 года. В том же месяце произошел один курьезный случай: после выступления в Литературно- художественном кружке он получил письмо от незнакомой девушки. Фамилия у нее была армянская – Шагинян, звали Мариэттой, Белому они ничего не говорили. Подкупал искренне сочувствующий тон письма и поражала глубина мыслей, совсем не свойственная эпистолам других женщин и девушек из тех, что он во множестве получал до сих пор. Еще бы! Двадцатилетняя Мариэтта Шагинян (1888–1982) была в то время студенткой (курсисткой) историко-философского факультета Московских высших женских курсов Герье (названных так в честь своего первого директора – известного историка Владимира Ивановича Герье). Девушка запросто ориентировалась в безбрежной философии Канта, досконально освоила сверхмодное неокантианство и в подлиннике читала труды отцов церкви. Волею судеб среди ее хороших друзей оказались философы Николай Бердяев и Сергей Булгаков (они же – лучшие друзья А. Белого), поэты – москвич Владислав Ходасевич, петербуржцы Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский и другие.
Благодаря своей беспрецедентной активности и нетривиальным суждениям, сочетавшимся с женской привлекательностью, неподдельной добротой и обаянием, девушка расположила к себе столь не похожих друг на друга людей.
В Москву Мариэтта приехала сравнительно недавно и вместе с младшей сестрой Линой (Магдалиной) – она также училась на курсах Герье – сняла небольшую безоконную комнатку (где едва помещались две кровати и тумбочка) в одном из переулков в центре города. Жили сестры впроголодь, зарабатывая на жизнь перепиской и размножением разного рода рукописных материалов, то есть занимаясь той самой работой, что впоследствии стали выполнять профессиональные машинистки и компьютерные операторы. Кроме того, Мариэтта, мечтавшая стать писательницей (и вскоре добившаяся своего!), подрабатывала в газетах, куда носила или посылала небольшие статейки и репортажи. Однажды в дополнение к мизерному гонорару ей дали пригласительный билет на очередное заседание Литературно-художественного кружка, где выступал Андрей Белый. О дальнейшем лучше всего рассказано в мемуарах самой М. Шагинян:
«<…> Худой, с напряженными плечами, непрерывно менявший место – сидевший, вскакивавший, садившийся на другой стул, он, казалось, весь был на каком-то ветру, обвевавшем его одного, даже волосы поднимал этот ветер, даже голос надламывал и взвивал, когда, став у кафедры, он начал свое выступленье. Марина Цветаева великолепно описала его вихревые движенья, но в тот вечер в Андрее Белом не было ни грации, ни эстетизма, ни того, что придала ему Марина в своем описании, – неповторимого, своего стиля. Я видела на кафедре истерзанного человека с вымученной речью, говоря, он вдруг стал быстро оглядываться, даже себе за спину, словно испугался, что кто-то вражеский его подслушивает. Нервно вели себя его
