Прошли мимо памятника Пушкину, стали спускаться в переход. Саша на ходу рассказывал:
– Включил я сегодня утром телек. Выступает в какой-то программе этот..., в правительстве раньше был, и заявляет, что Югославию собирается бомбить цивилизованный мир. И что же, мол, мы будем против?.. А сейчас, в холле смотрел «Новости». Показывали репортаж с митинга. Девчонка-студентка выкрикнула в телекамеру, что этот тип – предатель!
– Чего это вдруг не вырезали? – удивился Олег.
Они выбрались из толчеи подземного перехода, едва не потеряв друг друга, и пошли по Тверскому бульвару. Саша говорил:
– Я недавно подумал: какое замечательное слово «благонадежность». Как звучит! А его когда-то в политику засунули. Я это слово на своем сайте через черточку написал.
– Почему через черточку?
– Ну, так. Чтобы свежесть появилась.
– Как Наташа поживает? – спросил Олег. – Рассуждает про праведные мятежи?
– Она теперь сразу на двух сайтах политическим обозревателем.
– Из-за этих мятежей какие-нибудь обормоты припишут ей что-нибудь вроде оправдания терроризма.
– Последний раз писала про национальности и глобализацию, – ответил Саша.
– А знаешь, духовный мир – всегда национальный мир, – сказал Олег.
С бульвара они свернули на Спиридоновку. Впереди над домами показался шпиль высотки на площади Восстания.
По обеим сторонам Садового кольца стояли крытые брезентом грузовики. Ряды ограждений и цепь милиции у американского посольства. А перед ними – прижатая к тротуару потоком машин – горластая ребятня со всего города и окраин. Незваная и незнакомая, стояла она здесь, в центре Москвы. И было в ее рёве желание прокричать на весь мир, что должна же где-то быть та благородная сила, единственно способная защитить справедливость. И еще мнилась в этом ребячьем крике неясная и неосознанная печаль по великой стране.
– Может, все и так, – сказал Олег.
– Что «так»? – переспросил Саша.
– Должны же когда-нибудь смуты заканчиваться, а срамные времена – обрываться!
– У, до этого еще далеко.
С мостовой от густого потока машин несло удушливой гарью. На стенах домов пестрела реклама. По тротуару ветер гнал не сметённый с зимы песок.
Они шли к Новому Арбату. Саша что-то рассказывал, а Олег шагал, сунув руки в карманы куртки, и видел памятью, как Аня поднимается рядом с ним по ступенькам лестницы, смотрит вполоборота и говорит: «Это ты просто так со мной соглашаешься или, действительно, об этом думал?»
Вон там, на углу они с Сашей сейчас свернут направо, спустятся вниз к реке и увидят огромный, белый- белый дом у моста. Идти туда Олегу не хотелось.
Саша замолчал, прошел несколько метров, чуть подняв голову, обернулся и предложил:
– Знаешь что! Пойдем лучше вверх по Арбату! Не возражаешь?
Старенький и милый, некрашеный городок лежал на холмах. На самом большом из них высился на фоне обветшалого, послезакатного неба одноглавый собор. Через овраг был переброшен широкий обледенелый мост.
Улица вела вверх. Нужный номер дома был намазан краской на ржавом куске железа, прибитом к глухому серому забору. Широкая калитка заскрипела, прошлась нижней доской по твердому снежному насту.
Домик был низеньким. Сугроб подобрался почти к его узкому окошку, завешенному светлой занавеской. К крыльцу повела вычищенная от снега дорожка. У сарая стоял сутулый человек в телогрейке и солдатской шапке. Олег взглянул на Борьку и подумал, что за эти несколько лет он постарел.
Они медленно пошли навстречу друг другу, за шаг раскинули руки и крепко обнялись. Олег почувствовал, что Борька заплакал. Постучал кулаком ему по спине, сказал:
– Ты, Борь, друг-то мой дорогой. – И сам застеснялся этих слов. – Как письмо получил, думаю, чего писать-то. Сам поеду.
В небольшой комнате стояла побелённая печь. Цветастый половик стелился до самого окна. На подоконнике еле уместился большой цветок.
– Вот тут и обитаю. Мысль по имени «Я». А тетка – за стенкой. К ней сенями можно пройти. Я ей дрова ношу, а она у меня убирает иногда. Мы с теткой – друзья. Ничего так людей не объединяет, как стремление сообща прокормиться. Цветы она мне завела. Я люблю, когда на окошке герань. От мышей помогает. Ща я тебе – чайку. Картошку сварим в «мундире». Не люблю я ее чистить.
– Давай в «мундире», – согласился Олег.
– Если хочешь, я мигом к тетке за самогонкой. Она тебе и компанию составит. У нее огурчики – свои.
– Ни к чему, – Олег покачал головой.
– А что там у вас?
– Так вроде и ничего. Мыслишки кой какие новые есть.
– Уж этого добра всегда хватало, – отозвался Борька. – Только, знаешь, не расспрашивай меня про то, что тогда было. Ладно?
– Не буду.
– Да, вот в этом городишке я и родился. Определили меня здесь родители в жизнь, как на службу. Но ты зря думаешь, что я здорово отстал. Я пока в сторожах на элеваторе служил, все новые работы по теории турбулентности проштудировал. Даже кой чего написал. Надо будет собраться и опубликовать. Что – что, а качество одиночества тут отменное.
– Мы опять стали свой сборничек выпускать, – сказал Олег. – Тираж маленький, но по библиотекам рассылаем.
Борька принес охапку дров. Со звоном рассыпал у печи.
– У нас нынче дров полно. Сам в лес ездил, и все лето пилил да колол. А в первую зиму мы с теткой померзли. Еще такие морозы стояли!
В комнате легко запахло дымком. Затрещали поленья. На дощатом полу замерцали отблески огня из печного поддувала. Борька сказал:
– Вот так сидишь вечером, смотришь на огонь и думаешь: «И где тот народ, который мой?» Были маменька, папенька, сестра Настя. И дядья мои – бражники и баламуты! Эх, боевой был народ! Как на подбор! Гвардии рядовые русской истории! Теперь только одна тетка. Мы с ней друг друга жить учим. Она меня напутствует, как хлеба насущного в доме побольше иметь. А я в ответ философствую. Говорю, что через три поколения и памяти от человека не будет. Ничего не остается. Разве что – страна. Знаешь, молодость порождала массу иллюзий. Ведь казалось, что человек – в принципе существо хорошее и доброе, и только, мол, временно – плохое.
– Тогда как-то не думалось, что человечество способно быстро расчеловечиваться. – Олег грел руки у печи. – А оказалось – достаточно, чтобы какой-нибудь душегуб объявил, что всё разрешает. Хоть при демократии, хоть при диктатуре. Заявили, что пытать можно, и чуть ли не по всему миру пыточные тюрьмы с палачами открыли.
Закипела картошка в кастрюле. Зашвыркала попавшая на плиту вода.
– А помнишь ту нашу жизнь? – Борька отодвинул кастрюлю на край плиты. – Когда что-то новенькое, всегда интересно было разбираться. И времени не жалко. До ночи засиживались. Все-таки была в нашей прежней жизни какая-то мечта. Вот, в чем дело.
Раздался стук в стену.
– Вот! Тетка решила, что я про ее печку забыл, – сказал Борька. – Или услышала голоса и не поймет, с кем это я. А ты пока на диване посиди, помечтай, как мне папаня говорил...
Олег уезжал на следующий день. Борька расстроился. Ходил по комнате и говорил:
– Что уж так? Хоть бы до конца недели пожил. Даже поболтать не успели. Эх, не судьба судьбе!
Вместе пришли на автобусную станцию. У окошка кассы стояли человек десять. Борька кивнул в их
