границу между образом и моделью? Не оттого ли в старину не существовало противоречий между «физиками» и «лириками», что никто не пытался разъединить эти понятия?
Алексей Федорович вновь и вновь устремлялся мыслями к Авиценне и не столь известному, но тем не менее замечательному человеку Леону Баттиста Альберти. Искусствовед Лазарев пишет о нем в книге «Начало раннего Возрождения в итальянском искусстве»:
Но вот что интересно, сделал для себя вывод Плотников, с течением времени все труднее встретить Авиценну или Альберти. Произошло нечто вроде поляризации талантов, интересов, склонностей — по одну сторону «физики», или «технари», по другую «лирики-гуманитарии». В одном человеке «физик» подавил «лирика», в другом — наоборот. И здесь Плотникову было уже не до иронии. Не слишком ли дорого платит человечество за разобщенность науки и искусства?
«Но, может быть, на новом, более высоком витке исторической спирали вновь произойдет их взаимопроникновение?» — с надеждой думал Алексей Федорович.
Авенир подъезжал к городу своей молодости. Не на поезде — на автомобиле, как когда-то в прошлом. Но с тех пор минула пропасть времени, без малого тридцать лет…
По обе стороны шоссе возникали и, отброшенные скоростью, исчезали, чтобы тотчас возникнуть снова, березовые колки на фоне бесконечных полей. Похоже, ничто не изменилось здесь за эти годы: еще немного, и растворятся березы в кварталах белоснежного города с девяти- и двенадцатиэтажными зданиями-близнецами, рассыплются грибной россыпью по его дворам, скверам, проспектам. А может, вырубили березы и насадили вдоль тротуаров обязательные тополя?
Но ничего не сталось с березами, и выбежал из-за поворота навстречу машине все такой же лебединой белизны город. Только подросли дома, громоздились друзами горного хрусталя, подсвеченные вечерним солнцем.
А вот и мост через Судеж. Екнуло сердце, узнавая, защипало глаза. Местная достопримечательность — озерцо, где кишмя кишат утки, бетонная кайма правого берега, мемориальный парк с гранитными монументами — с высоты моста, словно из-под крыла самолета, они смотрятся крошечными фигурками, а гуляющие по парку люди — медленно ползущими букашками.
Ленинградская площадь — ворота старого города. В отличие от левобережья он почти не изменился, лишь кое-где взметнулись к небу призмы небоскребов.
Как это было и раньше, когда он после долгого путешествия, усталый и опустошенный от избытка впечатлений, въезжал в Росск, мостовые и тротуары казались ему стерильно чистыми, словно вымыли их только что с шампунем — любовно и тщательно. Ни клочка бумаги, ни окурка — предпраздничной прибранностью встречали его улицы. Авенир знал, что ощущение свежести и чистоты, сочности красок, широты пространства обманчиво, что уже назавтра город покажется будничным и приземленным. Но он дорожил сиюминутной обостренностью восприятия, пьянящим привкусом невсамделишности, неровными ударами сердца, слезами, то ли от ветра через приспущенное стекло, то ли от радости…
Авенир свернул под зеленую стрелку светофора на проспект Маркса и, припарковав машину, вышел. Качнуло, точно ступил не на асфальтовую твердь, а на палубу утлого суденышка.
Казалось бы, воздух как в любом большом городе: какофония запахов, в которой неразличимо перемешались выхлопы автомобилей, испарения недальней реки, жженая резина, нагретый солнцем и множеством шин асфальт, медвяный аромат окрестных степей… А голова кружится от этого неповторимого воздуха, в груди бухает гулко, и что-то родное, неизбывное вот-вот выплывет из глубин подсознания.
«Веня, Венчик, Сувенир» — так звали его здесь. Попробовал бы кто-нибудь сейчас обратиться к нему:
— Салют, Венчик!
Или:
— Как дышится, Сувенир?
А что, неплохо бы! Только какой он теперь «Сувенир» — волосы сивые, лицо в морщинах, над бровью кривой шрам, оставшийся пожизненным напоминанием об одном из первых его изделий. Поделом: незачем было главному конструктору вмешиваться в испытания.
Поумнел с тех пор Авенир Юрьевич, осторожным стал, действовал по принципу: «семь раз отмерь». А если и отводил душу, то лишь во время отпуска, на шоссе. Бывало, остановит автоинспектор, раскроет права и…
— Виноват, товарищ академик!
— Однофамилец, — скажет Авенир, пряча права, а инспектор понимающе улыбнется, бросит ладонь к козырьку:
— Прощу не лихачить, товарищ… однофамилец!
И как узнают, черти? Ведь сколько в стране Петровых!
Он предпринял это путешествие в прошлое, потому что хотел встретиться один на один с молодостью, вдалеке от докучливой известности, пышных титулов и всепоглощающей работы. Сейчас он нуждался в передышке, мечтал забыть о повседневном, зарядиться столь необходимыми ему энергией и оптимизмом.
В пору успехов Авенир Юрьевич говорил: «мы», в пору неудач — «я». «Мы вывели на орбиту…», «мы получили неплохой результат», «мы молодцы». И «я провалился», «кажется, я снова дал маху», «я зашел в тупик»…
Сейчас он как раз находился в затяжном тупике. Задуманное им новое изделие упорно не вытанцовывалось. Не хватало мелочи, пустяка. Впрочем, можно ли назвать пустяком тот пресловутый последний штрих, без которого мертва картина? Неуловимое прикосновение кисти, единственный мазок, и произойдет чудо: оживет она, исполнится достоверности. Именно такой заключительный «мазок» должен был, но не сумел сделать Авенир.
Единственное, что мог главный конструктор, — это уйти в отпуск. Его отъезд не был ни капитуляцией, ни бегством: сотрудникам хватало работы по другим заказам.
И вот он, под личиной рядового, ничем не примечательного гражданина лет пятидесяти с изрядным лишком, вдыхает воздух своей молодости. Никто не крикнет ему:
— Венька, здорово!
Никто не скажет:
— Добро пожаловать, товарищ академик!
Потому что нет здесь ни старых друзей, ни всезнающих волшебников из дорожной инспекции.
Любинский проспект, наследие купеческих времен, статусом своим близкий старому московскому Арбату… Коренастые, с претензией на вычурность дома выстроились шпалерами по обе стороны мостовой, стекающей к притоку Судежа Роси с холма бывшей Торговой площади, где в студенческие годы Авенира преемственно соорудили колоссальный торговый центр, раскинувший крутые шатровые крыши на два квартала.
Сейчас Авенир Юрьевич шел по Новому мосту через Рось, с которого раскрывалась панорама Любинского проспекта, обрамленного редкими небоскребами, похожими издали на сторожевые башни. Здесь он когда-то бродил под руку с Леной. И паралитики-манекены глазели на них с витрин, наскоро пришлепнутых к фасадам купеческих домов.
Все те же витрины в каркасах из уголкового железа, те же нестареющие манекены, переодетые по прошлогодней моде… А Лена погибла при восхождении на пик Гармо…
Загрустил Авенир, почувствовал себя фантомом среди людей. Нет им до него дела, своя у них жизнь. Получилось не так, как он представлял. Зряшная вышла затея!
Так рассуждал Авенир, шагами Каменного гостя сотрясая Любинский проспект.
«Дойду до Торговой, — загадал он, — и если ничего не произойдет, вернусь в гостиницу. Утро вечера мудренее!»
