— Ну вот что, Леонардо да Винчи. Через тридцать минут за нами заедут. Верочка, соберите мужа в дорогу. Конструизмы берем с собой.
— Ты что… Я не могу, у меня работа…
— С работой уладим.
— Ты, часом, не всемогущий господь?
— Угадал, — кивнул Авенир. — И с сегодняшнего дня ты мой заместитель по искусству.
БУДУЩЕЕ ИНДИВИДА?
Доктором наук Плотников стал сам, а профессором — с помощью студентов. Вот как это начиналось.
В первые дни он готовился к лекции, будто к подвигу. Составлял подробнейший конспект, а вернее, сочинял полный текст лекции от вступительной фразы до заключительной, перепечатывал его на машинке, тщательно разучивал. Шел к студентам, словно на Голгофу. В аудитории водружал стопку машинописных листов с вписанными формулами и вклеенными рисунками на кафедру и, читая лекцию наизусть, через каждые несколько минут незаметно (так ему казалось) переворачивал страницу, чтобы, случись заминка, воспользоваться конспектом как подсказкой.
Но студенты замечают все.
Однажды, когда Алексей Федорович вошел по звонку в аудиторию, он не обнаружил кафедры. Разложить листки было негде, и будущий профессор, подавив вздох или даже стон, засунул их в карман. А через некоторое время изумленно обнаружил, что стало гораздо легче: не приходилось отвлекаться, то и дело думая: «Не пора ли перевернуть страницу?»
На первых шагах преподавательской деятельности Плотников пытался изобрести велосипед. Задался целью совершить революцию: зачем рисовать мелом на доске, если можно принести с собой сделанные заранее плакаты?
И вот студенты старательно, не спеша перерисовывают в тетрадки схему за схемой, Алексей Федорович же переминается с ноги на ногу:
— Что так медленно? Хватит, записывайте…
— Мы не успеваем!!!
К счастью, Плотников быстро отказался от неоправдавшего надежды «велосипеда». Он понял, что при всей своей архаичности мел и доска были, есть и будут основным орудием лекторского труда. Выводя мелом на доске формулы или рисунки, преподаватель, во-первых, подает личный пример («вот видите, я работаю наравне с вами!»), во-вторых, задает последовательность переноса информации с доски в тетрадь (вовсе не безразлично, в какой последовательности «наращивать» рисунок, ее диктует логика взаимодействия элементов), в-третьих, поневоле отбрасывает несущественные детали, в-четвертых, устанавливает темп («если я успеваю, то должны успевать все!»).
С тех пор, не отрицая роли технических средств обучения, Алексей Федорович настороженно относился к использованию кодоскопов и диапроекторов в тех случаях, когда по характеру читаемого курса можно прекрасненько обойтись мелом, доской и влажной тряпкой.
Своей ролью преподавателя Плотников был доволен безоговорочно. Сложнее обстояло дело с наукой. Чем больше он узнавал, тем скромнее оценивал свои возможности. Его путь в науке как бы повторял путь самой науки.
Плотников был уверен в познаваемости мира, но понимал, что при всей возросшей стремительности развития, при всех успехах наука еще не миновала свой каменный век, что нынешние синхрофазотроны, электронные микроскопы и квантовые генераторы — всего лишь кремневый топор по сравнению с теми изящными, высочайше эффективными инструментами, которые создаст для себя наука в грядущем.
И он сознавал также, что рядом со своим прапраправнуком в науке выглядел бы отнюдь не как Архимед рядом с ним, профессором Алексеем Федоровичем Плотниковым, а скорее как пещерный человек, только-только научившийся добывать огонь!
Но при всем при том он испытывал тревогу за человеческую судьбу гипотетического потомка. Приобретя бесценные знания, всесилие, о котором мечтали наивные гении девятнадцатого столетия, не утратит ли что-то из их наследия, не сочтет ли ненужными, устаревшими духовные ценности предков? Не отклонится ли в сторону расчетливого рационализма ось спирали развития?
Нечто мистическое скрывалось за этим беспокойством, а над мистикой сам Алексей Федорович не упускал случая поиздеваться. И все же какие-то странные кошки скребли на душе и заставляли снова и снова думать о будущем индивида.
Он стоял возле большого, во всю стену, книжного шкафа, одетый в вылинявшие джинсы и рубашку с хлястиками — стандартное облачение стандартного молодого человека последней четверти двадцатого века.
Стоял и смотрел на меня укоризненно.
— Понимаете, что это? — спросил он.
— Просто шкаф, — ответил я. — Обыкновенный книжный шкаф, стеллаж, стенка. Что же еще?
Человек в джинсах, не глядя, достал книгу, и та, словно сама собой, раскрылась на нужной странице.
— Послушайте, что пишет Лидин. «Книжный шкаф в комнате — не просто собрание книг, пусть даже отлично изданных, это то, с чем живешь, что учит и ведет за собой. Ведь даже в гости приглашаешь именно тех, с кем испытываешь потребность общения…»
— И вы пригласили меня. Тронут. Но почему у вас так часто взывают к авторитету книги, к мертвой мысли?
— Мысль не бывает мертвой, — возразил он. — И как раз благодаря книге!
Я прервал его речь. Не выношу патетики, которой в старину подменяли аргументы!
— Послушайте, по-моему, еще при вас появился термин «информационный взрыв»?
Он молча кивнул.
— Тогда вы должны знать, что книга как средство информации уже не оправдывает свое предназначение. Миллионы томов, тысячи тонн испещренной типографскими знаками бумаги умещаются в микроблоке электронной памяти.
— А приобрести книгу все труднее, — невпопад сказал он. — Знаете, сколько трудов пришлось затратить, чтобы собрать эту библиотеку?
Он не был силен в логике, как, впрочем, и большинство его современников.
— Конъюнктурный фактор, — поморщился я. — Мода на книги преходяща, как и на… — мне удалось найти доступное для него сравнение, — как и на джинсы!
— Дались вам джинсы, точно моей бабушке, никак с ними не смирится! — улыбнулся он обезоруживающе. — Между прочим, я ей все время твержу, что джинсы функциональны, в этом секрет их устойчивой модности.
— Хлястики на рубашке тоже функциональны? — спросил я с раздражением.
— Вы словно с другой планеты! Не судим же мы о Древнем Египте по одежде, которую носили фараоны?
— Вспомните еще о мумиях фараонов! Кстати, книги сродни мумиям. В них забальзамированы события, образы, характеры. К тому же не реальные и не достоверные, а вымышленные, произвольные, зачастую неправдоподобные. Так называемая художественная литература напоминает кривое зеркало.
— И что же вы противопоставляете художественной литературе?
— Математическое моделирование. Задаются место действия, временной масштаб, параметры персонажей, исторические факты — все это кодируют и вводят в компьютер. Остается подсоединить мозг, и тот, кого у вас называют читателем, станет участником эпопеи, сочинить которую не смог бы гениальнейший человек!
— Вы не признаете творчества?
