Приемная мать

— Тогда мне придется завтра спросить у самой Сассь, — решила я. И тут я чуть не вскрикнула от ис­ пуга, потому что кто-то вдруг зашевелился в темноте, у самых моих ног. Я сразу догадалась, что это была Сассь. Значит, и она не спала или проснулась от на­шего шепота и незаметно забралась под нашу кровать.

Когда я в темноте притянула к себе Сассь, она уже больше не вырывалась, как накануне вечером, а довер­чиво прижалась ко мне, как Марью. Так мы и сидели втроем, согревая друг друга.

Я узнала о причине исчезновения паспортов. Сассь задумала побег и уговорила Марью. Побег! И к тому же за границу. Сассь слышала, что для поездки за границу нужен какой-то паспорт.

Пищей они стали запасаться уже давно (хлеб и каша в коробке). Тайник находился под матрацем, и потому-то мое вмешательство встречало такое сопротивление.

Слушая эти признания, я вспоминала, как я сама ко­гда-то в детстве, обиженная чем-то, тоже задумала убежать из дому. Наверное, такое случалось со мно­гими людьми. Вдруг захочется уйти в какую-то неизве­стную «страну, где-все-гораздо-лучше». Я ограничи­лась только мечтами. Сассь в своей горячности сделала шаг к осуществлению. Как же я могла настолько не понимать Сассь и как несправедлива бывала, когда мне подчас хотелось оттаскать ее за вихры.

Я узнала многое и о жизни этих двух девочек, кото­рые всегда держались вместе, несмотря на то, что были такими разными. Чего не хватает у одной, того с из­бытком у другой, а биография у обеих печальная. Соб­ственно, какая там биография может быть у семи-восьмилетнего ребенка?

Слушая Сассь, я вдруг словно бы со стороны увидела свое детство, которого я до сих пор все-таки немного стыдилась, в каком-то новом, чистом свете. А Сассь ее рассказ, казалось, вовсе не смущал. Деловито и по-своему, по-детски логично она говорила о жестокой не­логичности жизни своих родителей.

— Я была еще маленькая, когда милиция нашла у нас в печке две шубы, только они были совсем новые и не мамины и вообще ничьи и потому папу увели в тюрьму. Мама тогда сказала, что она от этого дела умы­вает руки. Понимаешь?

Потом к нам пришел новый папа, и бабушка увела меня к себе. Ну, потом настоящий папа вернулся и увел меня от бабушки и прогнал нового папу, и тогда мама убежала и больше не вернулась. Потом папа привел новую маму, а у бабушки теперь больше не было де­тей, потому что ведь ее ребенок была моя мама, и она не хотела меня отдавать папе и новой маме. Папа тогда очень рассердился, и бабушка сказала ему «негодяй». А папа сказал: «Кто в этом виноват?» Тогда бабушка сказала еще, что «тебя слишком рано выпустили». А папа сказал: «Ты сама знаешь, кто там должен был сидеть вместо меня...».

Тогда бабушка сильно плакала и сказала, что она любит ребенка. Этот ребенок — я. Папа сказал, что бабушка уже погубила одного ребенка. Понимаешь, не совсем. Ведь совсем-то бабушки детей не губят, да? Это только так говорится, что портят или как там. И папа еще сказал, что своего ребенка он не позволит сделать несчастным. Тогда бабушка обещала меня по­требовать судом, а папа сказал, что этого не будет, лучше он согласен, чтобы ребенка воспитывало госу­дарство, и тогда новая мама привезла меня сюда.

А бабушка каждую субботу приходит сюда плакать и жаловаться воспитательнице, что папа не позволяет мне жить у нее. Я совсем и не хочу у нее жить. Даже ходить туда не хочу, потому что из этого всегда полу­чаются одни только скандалы. И вообще, я уже больше не ребенок. Если бабушке так уж нужны дети, взяла бы и нянчилась с папиным и новой мамы ребеночком. Только они, наверное, не позволят, да? Из-заэтих столкновений (Сассь именно так и сказала — столкно­вений) я и решила лучше бежать. Убегу, как мама убе­жала, и начну новую жизнь...

Эта последняя, конечно, тоже услышанная у взрос­лых и такая многозначительная фраза, была произне­сена как гордый вызов человеческой подлости и делала историю Сассь вдвое печальнее. Я растерялась. Трудно было что-то ответить на этот рассказ. С сочувствием тоже надо было быть очень осторожной. И потому я перевела разговор на Марью. Но здесь я услышала еще меньше утешительного. По крайней мере, тон, в кото­ром вела свой рассказ Сассь, позволял предположить, что своими детскими глазами она видела жизнь роди­телей как бы со стороны, а Марью все плохое пережи­вала очень болезненно.

— Это знает только Сассь, но Сассь не скажет. И ты не рассказывай. Мой папа... Ну, он страшно пьет. — В эту минуту мне опять вспомнился Урмас и его испо­ведь, и я уже раскаивалась, что вообще вызвала Марью на откровенность. Но она продолжала быстро и преры­висто шептать мне на ухо:

— Другой раз его приносят домой, а другой раз он лежит под дверью на полу как мертвый, и тогда он весь грязный и страшный и воняет, и тогда я ужасно боюсь его. Когда он встает, тогда он страшнее всего. Ой, Кадри, ты не знаешь, какой он страшный. Он... он столько раз бил маму...

Опять слезы! Слезы отчаяния, стыда и горя.

Как тяжело, должно быть, этому маленькому сердцу сносить позор своих родителей.

Я еще крепче прижала к себе Сассь и Марью, и мы тихонечко отправились в ту удивительную страну, ко­торая нас всегда так влечет, когда вокруг что-то нехо­рошо, когда нам обидно и грустно и мы беззащитны против «мировой несправедливости». Обычно это путь одиноких. Но бывает, что человек берет с собой близ­кого, верного друга.

Я рассказала девочкам свою историю. Как я когда-то встретила на своем пути лебедя мечты и как с ним всегда можно улететь в любую даль, и для этого совсем не обязательно брать чужие паспорта и устраивать другие неприятности.

Конечно, это была длинная сказка, с множеством приключений и чудес, такая, как любят дети. Такая, какие и мне нравились в их возрасте. Маленькая Ма­рью, сидевшая у меня на коленях, уходила из мира сказки в мир сновидений. Я чувствовала это потому, что она все тяжелее и тяжелее прислонялась ко мне. А вторая сосредоточенно сопела, захваченная моим рас­сказом и, когда я кончила, сказала:

— Расскажи еще что-нибудь.

И тут между нами произошел такой разговор:

— Тебе понравился этот рассказ?

— Понравился, — последовал решительный ответ. — Почему ты раньше никогда не рассказывала? Расскажи еще.

— Но теперь надо спать, скоро утро.

— Мне ничуть не хочется.

— Видишь, Марью уже спит, и все остальные спят. Я тоже устала.

— А завтра расскажешь?

— Ты хочешь, чтобы я рассказывала?

— Хочу.

— Тогда ты больше не будешь устраивать побеги?

— Не буду, — в этом ответе уже слышалась на­смешка над собственной глупостью. — Только, Кадри, ты не должна никому рассказывать, да? Если ты рас­скажешь, я все равно убегу и уже никогда не вернусь.

Я рискнула поцеловать ее в упрямый лобик:

— Не скажу. Будь спокойна. Ты лучше позаботься о том, чтобы вам самим не проболтаться. Только — что же я хотела тебе еще сказать? Ты не торопись с этим побегом. Подожди хотя бы до тех пор, когда сама по­лучишь паспорт. Обещаешь?

— Обещаю, — прозвучало после короткой заминки.

— А чужие паспорта сразу положишь на место?

— Положу.

Тут-то и выяснилось, что именно пряча паспорта в щель за полкой, Сассь заработала свою шишку и все остальные неприятности.

Когда, наконец, я уложила обеих девочек, хорошенько укрыла их одеялами и убедилась, что теперь и мне ни­чего не остается, как лечь в постель, я вдруг почувство­вала такую усталость, что готова была улечься тут же, на полу, около их кроватей. И уже в полусне я сделала еще один вывод: оказывается, совсем не так уж невоз­можно утешить плачущего ребенка, отговорить от по­бега и поставить все на свои места. И, пожалуй, в этом помогла мне ночь и тишина, не нарушаемая треском мельницы раздора.

И еще — выходит, что у меня есть и другие сестры, кроме той малышки, которая осталась дома. У меня большая семья. Странно, многих вещей мы не заме­чаем, хотя они существуют и нам о них говорят, и