Приемная мать

я вдруг все поняла. В эти долгие-долгие минуты я мысленно про­сила у него прощенья за все, за все! Когда я оберну­лась, чтобы попрощаться и уйти, я поняла, что он знает это.

Он примирился...

В те дни я так была связана с Энрико, что почти поза­была обо всем другом. Но чем лучше чувствовал себя Энрико, тем радостнее становилось, и я понемногу на­чала опять интересоваться окружающими людьми и событиями.

С того страшного вечера я говорила со Свеном только один раз, когда он остановил меня в коридоре и как-то очень странно спросил, как все это случилось. Это было совсем в начале и я знала только, что Энрико все еще без сознания и мне пришлось столько раз рассказывать об этом и врачам, и милиционерам, и учителям и всем прочим, что я устало пожала плечами и сказала:

— В другой раз.

Теперь мне вспомнилось это. И еще, что в последнее время Свен словно бы сторонится меня. Может быть, его обидел мой ответ. Когда человек подходит к тебе с сочувствием, не стоит его сразу отталкивать. Кроме того, у него все еще болит нога, а я и этим не удосужилась поинтересоваться. Все это и вообще какое-то неоп­ределенное желание ясности заставило меня искать встречи со Свеном. Как-то под вечер я пошла его искать туда, где мы раньше встречались. Сразу после подго­товительного урока поспешила туда. Услышала, что он упражняется. Решила не мешать ему, а подождать на лестнице. Чтобы не бросаться в глаза тем, кто может случайно оказаться на лестнице, я встала в уголок, на площадке. В этот час в коридорах уже никого не было. Только с нижнего этажа доносились голоса ребят, на­правлявшихся в столовую. Игра Свена здесь была еле слышна. Он должен был скоро закончить, если не хотел остаться без ужина. Я терпеливо ждала.

Сердце билось почему-то необычно сильно. Не знаю, может быть, так бывает со всеми, кто тайно ждет. Мне вспомнились мои мысли в тот вечер, когда я столкну­лась с Энрико, и я чувствовала, что сегодня что-то должно решиться.

Игра оборвалась — а это значило, что Свен вот-вот появится в коридоре, и я почему-то поднялась на не­сколько ступенек выше. Осторожно выглядывала из-за перил.

Дверь отворилась. Не знаю, все ли, кто подслушивает и подглядывает, чувствуют себя так неловко, только я, увидев Свена, невольно отпрянула в тень. Когда он прошел мимо, не заметив меня, я быстро побежала вниз и посмотрела ему вслед. Да, я не ошиблась. Вот он идет, самый красивый мальчик в классе, тайная или явная мечта всех наших школьниц. Мальчик, который еще во втором классе играл принца, идет, высокий и стройный, своей слегка пружинистой походкой. Казалось, кто-то приподнял передо мной завесу и я почти громко охнула.

Он уже подошел к задней лестнице. Я окликнула его:

— Свен!

Он остановился, словно налетел на стену. Я подошла.

— Ты больше не хромаешь?

Видимо, ему нечего было ответить. Мне показалось, что его смуглое лицо стало еще смуглее. Теперь мне самой было неприятно, что я остановила его. У него было такое загнанное выражение глаз, и, в конце кон­цов, я не уверена, что смею упрекать кого-нибудь в трусости. Хотя он и мальчик. Мне было неловко, словно я увидела раздетого человека. Вспомнилась история принца и принцессы и наш первый танец и захоте­лось убежать, но все-таки я сказала:

— По мне ты можешь продолжать в том же духе. Ты же знаешь — я не болтушка. Я тебя не выслежи­вала, не думай, а просто хотела поговорить с тобой, но теперь это уже не имеет смысла...

Его лицо оживилось, он как-то криво усмехнулся:

— Пойми, Кадри. У меня нет желания возиться с го­ловорезами. У меня свое призвание. И этого за меня никто не может делать, не так ли? Но другие могут за меня... Одним словом, мне предстоит трудный экзамен по фортепьяно, и я буду выступать.

Я оставила его с его призванием и убежала.

Но самое поразительное было еще впереди. Когда я уже сидела за столом, этот человек с призванием вскоре появился в столовой и в самом деле опять хромал!!!

Если принцессе приходится стыдиться трусости принца, пусть даже игрушечного, то уж лучше бы ей навеки остаться в хрустальном гробу, с куском отрав­ленного яблока в горле. Но к счастью, это только пьеса, а настоящая жизнь — в чем-то другом...

ЧЕТВЕРГ...

Многие большие и маленькие события, о которых я думаю и пишу, может быть, скоро забудутся, но этот день никогда не изгладится из памяти. До конца жизни.

В тот день солнце сияло особенно щедро. Наступила настоящая весна. И я осмелилась радоваться ей. В лесу, за школьным садом, собрала букет подснежников и пошла в больницу. У меня было припасено для Энрико нескольких забавных историй о школьных делах и немало приятных новостей. Я хотела в разговоре дать ему как-то понять, что понимаю, почему он предосте­регал меня в отношении Свена, понимаю, почему он ни во что не ставит этого принца. Думалось, что это обра­дует Энрико.

В гардеробе, когда я попросила халат, мне сказали, что у Адамсона уже есть посетитель. У него посети­тель? Я знала точно, что сегодня раньше меня никто не собирался навестить Энрико.

— Кто же у него? — удивленно спросила я.

— Его мать.

Его мать! Я совсем позабыла об этой возможности. Правильно. И у Энрико есть родители. Об отце я слы­шала и раньше, но теперь, за время болезни Энрико, узнала кое-что дополнительно. О матери же у нас с ним никогда не было разговора.

Как бы то ни было, это была хорошая новость. Все равно, каким путем, но опять обрести свою мать! Я уже собиралась вернуться в интернат, но подумала о дан­ном Энрико обещании не пропустить ни одного дня и, кроме того, мне самой все это было немножко инте­ресно. Как-то там Энрико? Что он расскажет о своей матери и вообще..?

Я вышла на залитую солнцем улицу и стала прогу­ливаться взад и вперед. Вскоре я услышала, что кто-то зовет: «Барышня! Послушайте, барышня!»

Это восклицание, повторенное несколько раз, показа­лось мне настолько смешным, что я с любопытством оглянулась, чтобы посмотреть, что это за барышня, ко­торую надо так настойчиво и громко окликать.

У входа в больницу стояла женщина. Она махала руками и, увидя, что я остановилась, направилась ко мне.

— Да, вы. Вас зовут Кадри?

— Да.

Это был самый странный человек из всех, кого мне доводилось встречать. Густые черные брови, непонят­ного цвета глаза, большой, широкий нос — все на этом лице, исключая глаза, находилось в непрерывном дви­жении. Мне подумалось, что если кому-нибудь пришло бы в голову нарисовать горячку, то ее можно было рисо­вать с этой женщины. Она начала без обиняков, как-то отрывисто и натянуто:

— Видите, он прогнал меня. Родной сын выгнал вон. Ох, я не переживу этого. Это убьет меня. Это последняя капля, переполнившая чашу. Я тоже человек. Я с ума сойду!

Конечно, я сразу догадалась, кто была эта женщина. Кроме того, у нее было хотя и очень отдаленное, но все же сходство с Энрико. Я растерянно молчала. Стояла в полном замешательстве и смотрела на сменяющиеся гримасы этого странного лица. Не знаю, как может случиться, что кто-то говорит о чем-то таком страшном, как сумасшествие и прочие ужасы, а я стою, слушаю и не нахожу в себе ни капли сочувствия. Просто стою и смотрю.

Было удивительное чувство: словно смотришь на пу­стую сцену, где всего один актер — очень плохой актер, который изо всех сил старается изобразить потрясен­ного горем человека. Я видела, что она не только не делает усилий, чтобы сдержать слезы, как любой взрос­лый человек, а, наоборот, как ребенок, делает все, чтобы заплакать.

Это удалось ей неожиданно легко. Слезы потекли по ее толстым, густо напудренным щекам.

— Пожалуйста, не плачьте. Ведь люди увидят, — только и сумела сказать я, и мне стало до боли жаль Энрико. — Он очень болен. Он очень болен. Постарай­тесь понять его.