Он развязал заплечный мешок и вынул усыпанные бирюзой безделушки.
— Дочкам! Четырем всем..
Пицен вытащил узорную восточную шаль.
— Тебе!
Помедлив немного, достал разукрашенные парфянские сапожки на высоких каблучках и, полюбовавшись вдоволь, поставил на скамью.
— Сыну! Сходи за ним и скажи там, больше мое дитя ни на кого не будет работать! Учиться будет! Да, жена, наш Агриппа станет учиться в военной школе с детьми самых знаменитых людей! Я спас одного молодого патриция. Нес до Сирийского рубежа на своей спине, пока меня не ранили. Юноша оказался сыном начальника этой школы. Обещал: 'Отец мой тебя золотом осыпет'. Я отказался. Что золото, приходит и уходит! Попросил нашего Агриппу в военную школу записать. Я всю жизнь лямку тянул. Когда покалечили, стал центурионом, а он выучится и смолоду будет командиром. Что ты смотришь так на меня? Не веришь? Иди скорей на пастбище за мальчиком.
— Агриппы там нет...
— Ну, иди туда, где он работает.
— Он не работает...
— Жена! — Випсаний вспылил. — Где мой сын? Где наше дитя?
Девочки проснулись и испуганно заплакали. Они не узнавали отца.
— Ты продала его?
— Нет! — Рыдания вырвались из ее груди. — Не продала! Украли! Убили!
— Кто? Говори, кто!
— Лонгин Кассий.
— Начальник моего легиона! Кассий убил моего сына! Убил ребенка! За что?
Рыдая, она рассказала. Не проронив ни слова, Випсаний выслушал жену. Потом стал собираться. Мешок с подарками оставил на скамье, но короткий, широкий нож засунул за пазуху и все так же молча вышел.
— Куда? — Жена побежала за ним.
— Замолчи! Не уберегла! — Он ускорил шаг. Превозмогая боль, подтягивал искалеченную ногу.
На дороге Випсаний остановился. Убить обидчика всегда успеет, а ребенок лежит непогребенный... Волки, бродячие собаки, хищные птицы... У малыша такое умное личико... и глазки всегда блестели... А теперь вороны... Глухое клокотание забилось в горле отца. Випсаний свернул к ущелью.
Поросшая кустарником расщелина скрывала ручей. Кустарники поднимались по безжизненным склонам кверху. Их переплетенные ветви ослабили падение.
Зацепившись туникой за сук, маленький пицен повис в воздухе... Отчаянным усилием подтянулся и схватился за ствол. Все тело болело, но, превозмогая боль, спустился. Встать на ноги не мог. Дополз до ручья. Пил много и жадно. Потом лег ничком и прижался лицом к земле. Жив... А домой нельзя. Там Кассий. Значит, надо потихоньку выбираться и уходить... Куда? Из дому, от матери и сестер... Ребенок заплакал.
— Мама! Отец! Отец!
— Иду, сынок! Иду! — Кустарник, зашуршав, раздвинулся, и старый легионер схватил сына в объятия. — Мертв или жив мой сынок?
— Папа, родной! Вернулся!
— Вернулся! Знаю все. Хотел зарезать твоего обидчика, но, видно, сама Мать Италия шепнула мне: 'Пойди сперва в ущелье'.
Он безумными поцелуями покрыл все тело сына.
— Ты жив! Так пусть все демоны в Тартаре считаются с Кассием, а я об него мараться не стану! Ты жив! Будешь учиться, отомстишь богачам за себя, за меня, за всех нас, за всю Италию!
Глава пятая
I
Начальник военной школы, благородный Вителий, никак не мог понять, что хочет от него приземистый, хромоногий горец в видавшем виды козьем плаще мехом наружу.
А посетитель между тем уже вынимал из объемистой кожаной сумы тщательно укутанные в обрывки теплого плаща горшочки.
— Моему трибуну! Мед диких пчел и медвежье сало топленое с хорошими травками. Если кто ранен в грудь, помогает. А ты, благородный Вителий, уж не откажи. — Он умоляющим жестом показал на смуглого мальчугана, стоявшего поодаль с подавленным видом.
Подростка огорчило, что его отец так заискивает перед этим надменным стариком. В такую даль ехали, мед и медвежье сало везли. А зачем? Отец уверял, что их уже ждут в школе, а этот старый патриций говорит с ними, точно прокисшее вино сквозь зубы цедит.
— Ничего не пойму. — Вителий сделал тощей, в старческих пятнах рукой движение, словно отгоняя докучливую муху. — Что тебе, добрый человек, надо?
— В школу... вот его... трибун обещал... — забормотал окончательно оробевший горец.
— Люций! — крикнул старик. — Тут к тебе!
В атриум вошел худощавый молодой человек. Он двигался удивительно легко, и впечатление стройности и легкости не нарушали даже запавшая грудь и небольшая сутуловатость. Лицо молодого Вителия было бы красиво спокойной, мужественной красотой, если б не землистые тени, залегшие на ввалившихся щеках, но все искупали добрые лучистые глаза.
Люций стремительно подбежал к горцу и горячо обнял его.
— Отец, это мой спаситель! Я рассказывал тебе о нем!
— Как же, как же, — пристыженно закивал старик. — Почему ты, добрый человек, сразу не сказал?
— Да вот... я его... сынка то есть... — все так же неуверенно начал Випсаний. — В школу, то есть... Трибун обещал...
— Этого горного козленка в школу?! — насмешливо прищурился старый Вителий. — Ты б его сперва вымыл. Он хоть читать, писать умеет? Что молчишь, дикарек?
Агриппа не отвечал. Он искоса разглядывал трибуна и смутно чувствовал, что хоть старик и злой гордец, но Люций добр, храбр и всегда заступится за бедного человека.
— Флавия! — позвал Люций. — Посмотри на моего нового друга. Какой крепыш!
Он ласково потрепал мальчика по плечу.
— Угу! — отозвался польщенный Агриппа. — Я годовалого барашка легко поднимаю.
Он хотел уже рассказать, как отбил овечку у волчицы, но смущенно замолчал.
К нему, едва касаясь золотыми сандалиями мозаики пола, шла молодая женщина. Нет! Не женщина, а сказочная дева, прекрасная, как дочери Рема. Агриппа никогда не видел таких красавиц. Даже Скрибония и Либонила, что жили в господском доме, не были так красивы. То были румяные, веселые хохотушки. Любая пиценка, если ее нарядить, была б не хуже их.
Но матрона Флавия... Агриппа даже зажмурился, как от яркого света. Какой прекрасной показалась ему тоненькая, темноволосая жена Люция! И пахло от нее, как от цветов на горной поляне, и руки у нее были нежные, как крошечный ягненочек, А красавица уже склонилась над ним, обняла и, прижавшись душистой щекой к его лицу, ласково спросила:
— А как у нас с науками? Ты, конечно, читать умеешь?
— Буквочки знаю. — Агриппа покраснел от радости и смущения. — А складывать их в слова не могу.
