посмеиваясь, уверяли, что все это просто неумные забавы молодого бездельника и если Катилина и его дружки и затеяли игру в заговор, то лишь затем, чтоб припугнуть кредиторов и добиться отсрочки платежей. Другие же, наделенные более пылкой фантазией, клялись, что Катилина, не сегодня-завтра встав во главе мятежной черни, растопчет все законы, традиции и обычаи, завещанные квиритам предками-героями, и установит в Риме нечто вроде рабьего царства, к которому стремились и Евн в Сицилии, и Спартак в Риме. Там господа будут прислуживать рабам, а неразумные дети помыкать седобородыми родителями.
Но что бы Катилина ни замышлял, покамест он лишь изводил своими непристойными выходками весь Сенат.
— Доколе ты, Катилина, будешь истощать терпение наше? — Голос Цицерона гремел под гулкими сводами сенатской курии. Заученно плавным жестом он воздел ладони к небу.
Катилина облокотился на спинку передней скамьи и уронил голову на скрещенные руки. Казалось, он спал. Сенаторы, кто с трепетом, кто со злорадством, внимали ораторским громам прославленного ритора.
Четырнадцать первых мраморных скамей с широкими спинками, сбегавшие амфитеатром к серебряному Алтарю Победы, занимали исконные отцы отечества — Фабии, Эмилии, Валерии, Корнелии, Сергии, Юнии, Юлии. Тут было много молодежи. Знатные сироты заседали в Сенате по наследственному праву. Позади сидели приписные отцы отечества — богатые всадники и прославленные воины, избранные за личные заслуги.
Все сенаторы были равно облачены в белоснежные туники и тоги, окаймленные узкими пурпурными полосами — латиклавами. На ногах красовались алые сапожки с вышитыми отворотами — знак их высокого сана. В курульных креслах по бокам серебряного Алтаря Победы восседали, все в белом, оба консула: коренастый, еще не старый, Люций Бальб и весьма родовитый, щуплый, но бодрящийся старичок Марк Брут — супруг известной красавицы Сервилии. Злые языки рассказывали, что однажды на дружеской пирушке Брут спьяну брякнул: 'Когда Республика будет в опасности, я соберу легион из любовников моей жены и своей численностью мы устрашим любое войско!'
Среди друзей и поклонников Сервилии называли немало знаменитостей. И ревностный хранитель патрицианских традиции Марк Порций Катон, и надежда плебса Гай Юлий Цезарь приятельски встречались в ее доме. В Сенате же их разделяла непримиримая вражда.
Вожди партий сидели на своих обычных местах: Цезарь и Катон — в кругу равных по крови, богач Марк Лициний Красс — среди приписных отцов отечества.
Цезарь перешептывался с соседями, играл кистями низко повязанного пояса, точно хотел деланной развязностью подчеркнуть, что считает весь риторический пыл оратора комедией.
Цицерон с пафосом перечислял злодеяния Катилины: потеряв стыд и чувство нравственной пристойности, Люций Сергий Катилина, стремясь к своим преступным целям, вступил в тайные переговоры с вождями варварских племен. Обещал им льготы, конечно, за счет народа римского.
— Докажи! — крикнул Каска, друг обвиняемого.
— Если он не заключил еще дружбы с варварами, то он ищет только случая, чтоб продать им Рим! — патетически воскликнул Цицерон.
— Подозрения — не доказательства! — Цезарь взглянул на Красса, ища поддержки, но Богач отвернулся. Человек, промотавший не одно состояние, задолжавший ростовщикам всего Рима, рассчитывать на его поддержку не мог.
Председатель призвал к порядку. Катилина по-прежнему не шевелился.
Оратор перешел к личности обвиняемого. Вспомнил его нечестность при уплате по векселям, его разрыв с женой, прекрасной и кроткой Аврелией, внезапную смерть его единственного сына, отравленного отцом в угоду мачехе, чудовищную развращенность этого изверга, насилие над весталкой в самом святилище...
— Кто обесчестил жрицу, тот легко изнасилует Республику! Катилина стремится отменить долговое право и уничтожить собственность! — Цицерон протянул сжатую в кулак руку с опущенным вниз большим пальцем — характерный жест квиритов, призывающих добить поверженного гладиатора.
Катилина внезапно поднялся. Синеватая бледность, вдавленные лысеющие виски и колючий взгляд невольно напоминали больного, затравленного волка. Низко опустив голову, он покинул курию. Вслед неслись крики и улюлюканье.
Сенаторы Рима исключили Люция Сергия Катилину из своей среды за недостойное поведение и стремление к тирании. Воздержались трое из шестисот — Каска и Лентул, собутыльники обвиняемого, — по дружбе с ним и Гай Юлий Цезарь — из человеколюбия. Брут все с тем же добродушным видом предложил перейти к текущим делам. Цензор нравов Катон жаловался.
— Число расторгаемых браков и детоубийств катастрофически растет. Подкупы, взятки, прелюбодеяния... — Его худое, аскетическое лицо нервно подергивалось. Движения, угловатые и стремительные, напоминали дергунчика. Резкий голос неприятно отдавался в ушах.
— Как заботится о чистоте нравов! — шепнул молодой Каска Лентулу. — А дорогу к Брутам не забывает...
V
Катон шел к Брутам. Брут жил на Палатине, в самой цитадели римской знати. Здесь не было случайных обывателей. Столетние дубы и вековые яворы шумели вокруг фамильных гнезд. Суровые староримские дома, замкнутые снаружи, как крепости, кровно походили один на другой.
В сердце каждого дома, в самом центре его, светлел атриум — внутренний дворик, весь в цветах, защищенный от ветра и вымощенный мрамором, с комплювиумом — бассейном для дождевой воды посредине. Дворик огибала крытая галерея с дверьми в триклиниум — трапезную, в библиотеку, в спальни и в ларариум, где на каменном алтаре жили домашние боги лары. На мансарде, замаскированной резным фронтоном, ютились каморки слуг-рабов.
В солнечном затишье с книгой в руках сидела Сервилия. Катон сумрачным взглядом окинул заглавие.
— Напрасно ты тратишь время на подобное чтение.
— Но это 'Детство Кира' — лучшее творение Ксенофонта.
— Что может почерпнуть мать республиканца в детстве тирана? Дай сюда эту вздорную книгу.
Сервилия прижала 'Кира' к груди.
— Катон, здесь же мудрец шаг за шагом показывает, как из мальчика формируется истинный герой, разумный и отважный!
— Рим не нуждается в лепете развращенных племен. Давай книгу!
— Цезарь настаивает, чтоб по окончании школы мы послали Марка в философскую академию в Афинах.
— Он до сих пор твой любовник?
— Мы давно расстались друзьями, но ты ревнивей, чем мой супруг. — Сервилия шаловливо улыбнулась. От ее мягких, бархатных глаз и грациозных движений струилось все еще полное девичьих чар обаяние.
— Мама! — Маленький Брут вбежал, размахивая табличками. — Мы писали сегодня о Квинте Курции. Учитель сказал, что мое сочинение лучше всех!
— Ты, моя радость, всегда для меня лучше всех. — Сервилия коснулась губами его глаз.
Маленький Марк Юний был ее копией. То же тонкое нервное лицо, вдумчивый взгляд и нежный женственный рот.
— А кто же был этот Квинт Курций? — Она взяла руки сына в свои. — Расскажи мне, милый!
— Он был храбрее всех. Вот, слушай, мама. У самого Сената земля треснула. Думали, весь Рим провалится, а трещина все шире и шире... — Глаза мальчика заблестели от страха и восхищения. — Жрец сказал: 'Бросим в пропасть самое дорогое, что ни есть в Риме, и бездна закроется!' Оружие, золото бросали, а трещина все шире и шире. Тут Квинт Курций крикнул: 'Самое дорогое в Риме — римлянин', — он спрыгнул
