нескольких легионеров подошли к Цезарю.
— Мы поджидаем тебя, чтоб проводить. В Риме сейчас неспокойно.
— Спасибо, друзья. Какой дождь! — Цезарь закутался в плащ. — Какая сырая холодная ночь!
Улицы темным лабиринтом спускались к Тибру. У самой реки на углу маленького форума стоял старый тихий дом Юлиев. Там сейчас спят. Цезарь ускорил шаги. Мамурра и Гирсий говорили о необходимости припугнуть отцов отечества. После побед Помпея на Востоке его друзья в Сенате подняли головы.
— Рассказывают, Помпей на Кавказе носил диадему. — Гирсий хотел еще что-то сказать, но, передумав, только махнул рукой.
— Я бы на твоем месте, Дивный Юлий, — вставил Мамурра, — сорвал бы эту диадему вместе с головой!
Цезарь споткнулся. Гирсий наклонил факел. На мостовой, скорчившись, спал юноша. Цезарь взял его за плечо. Тот испуганно вскочил.
— Не бойся, друг. Почему ты спишь посреди дороги и как тебя зовут?
— Мне некуда больше идти, а зовут меня Сильвий.
У калитки Цезарь отпустил легионеров, а друзей пригласил разделить с ним поздний ужин.
— И ты, мальчик, зайди, тебя накормят в моем доме.
Сильвий ел боязливо и жадно. Наконец, насытившись, отодвинул миску и виновато взглянул на Цезаря.
— Я три дня не ел — с тех пор, как ушел из дому.
— Какая же беда прогнала тебя? — участливо спросил Цезарь.
— Мы задолжали нашему патрону, благородному Бруту. Он пригрозил забрать сестру за долги. Я сказал: 'Берите меня, отец вернется из похода и выкупит'. Попал я в рабы, чуть с голоду не умер. На вилле благородного Брута кормят плохо. Сестра приносила мне еду. Вилик[15] — африканская образина — начал приставать к ней. Как-то услал меня он в кузницу. Возвращаюсь на поле и вижу — на пашне разбитые черепки; сестра в ссадинах плачет. Я кинулся на обидчика. Меня связали и бросили в эргастул. Сидел я в подземелье в темноте и ощупью плел циновки. Когда не успевал изготовить дюжину — не кормили. А через полгода выпустили. Сестра встретила слезами… да и было отчего... Уже не смогла скрыть... Я был груб с ней. Она утопилась. Я поджег виллу и убил велика.
— Поджигателя и убийцу по законам народа римского должны удушить в тюрьме, — строго отчеканил Гирсий.
И никто не смеет отменить закон Республики ни во имя справедливости, ни во имя милосердия, — тихо и печально проговорил Цезарь... — Но в легионах Рима они не посмеют искать тебя. Гирсий, завтра же запиши Сильвия, сына Сильвия, в первую центурию.
Сильвий спал, уронив голову на стол. Его молодое, измученное лицо и во сне было сурово и скорбно.
— Вот судьба тех, кто отдает свою кровь Риму. Солдат, сын солдата, внук и правнук римского легионера, из-за безденежья становится рабом. — Цезарь закрыл глава рукой.
— Отцы отечества ни торговать, ни воевать не умеют! — возмутился Мамурра. — Разоряют народ и не обогащаются сами!
Проводив друзей, Цезарь еще долго работал в библиотеке. На ближайшем заседании Сената он решил дать бой всей этой патрицианской своре.
Набросав план речи, задумался. Без сомнения, нагнанный из Сената, Катилина не станет больше колебаться. Подстрекая Люция Сергия к мятежу, Красс мечтал приобрести диктатора-должника. Но Люций Сергий Катилина обманул все расчеты Богача. Этот неоплатный должник поднимал восстание, чтоб раз и навсегда силой оружия перечеркнуть все долговые записи. Многие обездоленные примкнут к нему, но для победы нужно самому иметь в руках немало золота, а главное — власть над армией. Без этого Катилине не победить.
Цезарь тревожился не только о Люции Сергии. Не раз он сам передавал заговорщикам от щедрот Красса крупные суммы. К несчастью, эти деньги шли не на вербовку бойцов и их вооружение, а тут же пропивались Катилиной и его собутыльниками.
Разгул и глупое жонглирование со смертельной опасностью оттолкнули Цезаря от молодых патрициев. Уж слишком бездарно играли эти заговорщики в политику.
Но как бы то ни было, при раскрытии заговора имя Гая Юлия Цезаря может быть внесено в списки обреченных. Какое торжество для его противников! С каким упоением закричат о тиранах, попирающих Родину! Сколько дешевого пафоса и неумной риторики прольется на головы несчастных!
Катилина далеко не прав. У него нет другой цели, кроме безудержного, скотского наслаждении благами земли..! Но если заговор удался бы, Люций Сергий расчистил бы путь более дальновидному, более талантливому вождю...
Последние полстолетия диктатура сменяла диктатуру. Италия истекала кровью от междоусобных войн. Катастрофически росли роскошь немногих и всеобщая нищета... Разоряясь, квириты отвыкали от труда, и шайки деморализованных нищих наводняли дороги Италии. А за морем стонали под непосильными податями недавно завоеванные провинции. Там тлела ненависть, вспыхивали восстания... Казалось, и побежденные, и победители, схватив друг друга за горло, катятся в бездну. Мир погибал в угоду кучке ростовщиков. А сенаторы Рима, разделившись на 'оптиматов' и 'популяров', продолжали свою грызню.
'Оптиматы — лучшие люди'. Цезарь невесело усмехнулся. Горстка полунищих, погрязших в долгах патрициев и недавно разбогатевшие денежные мешки в своем тупоумии гордо именовали себя 'оптиматами'.
Одряхлевшая Республика Рима нуждается в коренном преобразовании.
Как некогда Марий превратил племена Италии из данников Рима в римских граждан, так и теперь жизнь требовала превратить все завоеванные Римом земли в единое многоплеменное государство, где каждый, будь то грек, италик, галл или нумидиец, египтянин или понтиец, мог дышать свободно и засыпать без страха.
Цезарь еще раз пробежал глазами записи. Потом взял стилос и бережно вымя на покрытой воском дощечке: 'Сегодня Октавиан впервые улыбнулся мне. Он уже узнает нас всех'.
Такое удивительно крошечное существо. В нем больше смысла, чем во всей этой мышиной возне в Сенате. Здесь, в тихом старом доме, в уютной теплой комнате, чуть слышно поскрипывает колыбель, древняя, баюкающая не одно поколение Юлией, а в колыбели спит бессмертие Рима — дитя! Маленький, мудрый человек. Он спит и растет.
Ребенок в первые дни жизни был так слаб, что не мог брать грудь. Атия сдаивала молоко. Цезарь попеременно с сестрой проводил ночи без сна у колыбельки и каждый раз, когда песочные часы опустошали свой флакон, вливал в полуоткрытый, посиневший ротик несколько капель материнского молока. И Октавиан оставался жив.
VIII
Задержанный на фьезоланской дороге[16] гонец показал в курии, что он послан к Гаю Манлию, соратнику Катилины. Тот, кто послал его, велел на словах обещать повстанцам всемерную помощь. Золото предназначалось вождям заговора для вербовки сторонников. Это был дар благородного Марка Лициния Красса его друзьям.
— Каким друзьям? — Красс поднялся. Он сидел, как всегда, в задних рядах среди приписных отцов отечества. — Я выслушал твой бред, чтоб узнать, до чего же дойдет наглость этих отбросов. Мало того, что негодяи хотят разжечь гражданскую войну, они еще втягивают в свое кровавое болото честных людей. Что общего между обманутым заимодавцем и неисправным должником?
Марк Лициний широким жестом обвел сенаторские скамьи. Там сидели его должники. Он твердо знал: эти не посмеют уклониться от оплаты.
— В тяжелые времена мы живем, — продолжал он. — В молодости я скрестил мечи с мятежниками. И уставил крестами путь от Рима до Неаполя. Но то были бессмысленные рабы. Их следовало сурово покарать,
