Я кивнул.
Опять зарядил дождик — противный, мелкий.
Суматошные дни, переполненные беготней и треволнениями — во всяком случае, для меня, ибо Вейхштейн управился на зависть быстро — пролетели стремительно.
И вот — последнее утро.
Вроде все как обычно — тот же барак, та же койка, и даже за окном все то же серое небо…
Но что-то уже иначе.
Сегодня мы уходим.
Правда, вчерашний банкет несколько подпортил суровую торжественность момента.
И особенно меня, конечно же, подкосил выверт Вейхштейна. Это ж надо — до такого состояния наковыряться! Конечно, там практически все пили, но чтобы так… Словом, даже мне не по себе было — как будто это я напился, а не лейтенант. Ну то есть уже капитан. Хотя, похоже, ему и самому не по себе. Думает даже, что наблевал где-нибудь. На самом деле, конечно, ничего такого не было — но вот черта с два я ему об этом скажу. Пусть себя потиранит немножко. Авось в следующий раз умнее будет.
— Больше такого не повторится! — заверил Вейхштейн, и покачнулся.
Хорошо бы…
— Да уж точно. На лодке водку жрать не дадут.
Хотя кто их знает, этих подводников. Я бы, честное слово, и на берегу ее не давал — людям же в море, на ответственейшее задание, а им эту гадость пить позволяют…
Вейхштейн между тем начал натягивать форменные штаны. Этого еще не хватало! И так опаздываем, а он с барахлом возится…
— Чего ты форму одеваешь, дурень! Вот же лежит, приготовлено!
Надеюсь, рявкнул я довольно грозно. Меня, кстати, немного коробила необходимость облачаться в союзническую одежду — странная она какая-то, непривычная, хотя, как ни крути, весьма удобная. Впрочем, стоит ли нос воротить? Особенно если уж плывем мы на американскую базу…
Последняя проверка.
Последний завтрак на суше.
Последние напутствия.
И вот мы уже на лодке, в Петропавловске-на-Камчатке.
На пирсе стояла маленькая группа провожающих — Андреев, Варшавский, несколько моряков в высоких чинах.
Мы на мостике — командир лодки Гусаров, военком Смышляков, и мы с Вейхштейном.
Корпус мелко завибрировал, вода за кормой взбурлила, и лодка начала медленно отходить от пирса.
Полоска воды между лодкой и пирсом становилась все шире — темная, в маслянистых разводах вода волновалась, бурлила, обрастала пеной, в маленьких водоворотах кружились какие-то щепки и веточки.
Через некоторое время вслед за нами двинулась еще одна лодка — Л-15.
На часах было 8.30.
На календаре — 25 сентября 1942 года.
Вскоре лодки вышли из бухты.
Сигнальщик на берегу что-то просемафорил нам флажками.
'Счастливого плавания', прочитал капитан Гусаров.
— Ответить.
Матрос несколько раз взмахнул флажками.
'Благодарю'.
Режа носом мелкую волну, распуская по сторонам увенчанные белой пеной 'усы', лодка набирала ход.
— Можно спускаться, — сказал Гусаров.
Вейхштейн кивнул, и через несколько секунд скрылся в люке — слышно было, как стучат подошвы башмаков по лесенке.
— А можно еще посмотреть? — спросил я.
Гусаров пожал плечами: 'можно', и тоже скрылся в люке.
Берег за кормой затягивала туманная дымка.
Лодки шли курсом на северо-восток.
ЧАСТЬ II
— Левее чуть-чуть… Видишь?
Я направил бинокль на точку, куда указывал вахтенный.
— Ого! Да их тут сотни!
— Если не тысячи, — усмехнулся Данилов.
Берег острова буквально кишел животными. Серые, черные, коричневые тела — то ли котики, то ли тюлени, а может, и те, и другие — неуклюже перемещались в самых разных направлениях. Местами они покрывали землю сплошным ковром, и казалось, что из темно-зеленого моря на усыпанный влажной галькой берег выплеснулась еще одна волна — живая, колышущаяся, дышащая. А скалы были словно одеты в белое — на них гнездилось просто непредставимое количество птиц. Я представил, какой шум и гвалт стоит сейчас на острове, и потряс головой — непостижимо!
— Каждый раз как вижу, аж сердце сжимается, — сказал Степан.
— Почему? — я удивленно повернулся к вахтенному.
— Ну как же… Такое богатство! А цари глупые отдали все это американцам с Аляской вместе — и ведь за гроши отдали. Потом спустили все на фрейлин да дворцы свои…, — Данилов в сердцах махнул рукой. — Простые люди мучались, открывали, в такую даль плыли, чтобы земли присоединить, а они… дураки они были, при царском-то режиме. Одно слово — эксплуататоры…
Данилов — забавный малый. Здоровенный, косая сажень в плечах, он был на редкость мягок и добродушен. Даже когда по время погрузки 'моего' снаряжения тяжеленный ящик с инструментами упал ему на ногу, он не чертыхнулся, а только руками развел — мол, во как бывает, аккуратнее надо. Потом весь день заметно хромал.
Мы как-то быстро нашли с ним общий язык. До войны Данилов две навигации ходил в северных морях, поэтому ему было о чем рассказать, да и на лодке он чувствовал себя как дома, следовательно, был человеком не только интересным, но и полезным.
Вот сейчас он, одетый в громоздкий черный дождевик, широко расставив ноги, обозревал в бинокль морские просторы, высматривая угрозу. И в его исполненной скрытой силы и уверенности позе, в самом его силуэте угадывались поколения простых русских людей, спокойных, сильных и незлобивых. Тех, которые испокон веков шли в далекие пределы, и открывали новые земли и неизвестные народы, приводя их под скипетр русских царей. Приводили — вот парадокс! — под скипетр тех самых царей, от произвола которых они и срывались с насиженных мест, отправляясь в неизвестность. Такие люди в древности шли путем 'из варяг в греки', вместе с Ермаком перевалили через Камень[5] и покорили Сибирь, на поморских кочах с Дежневым пробивались сквозь штормы северных морей… И пусть цари в конечном итоге и впрямь оказались дураками, думал я, но главная наша сила — именно в таких людях, как Данилов.
Особенно я был благодарен могучему краснофлотцу за то, что он относился ко мне и Вейхштейну не так, как многие другие члены экипажа. Конечно, со многими у нас сложились нормальные отношения — с политруком Смышляковым, инженером Глушко, и другими, да и капитан, похоже, перестал воспринимать
