еще пару километров. И вдруг Клушин отработанным движением сбросил с плеча карабин, а в следующее мгновение раздался выстрел. Бойцы мгновенно опустились на одно колено, изготовившись к стрельбе, Быстров так и вовсе рухнул в траву, припав к 'дегтяреву' — наш маленький отряд ощетинился оружием, и только мы с Вейхштейном стояли в середине, ничего не понимая.
Совсем неподалеку от нас замерли в странных позах — опираясь на коленки передних ног — несколько странных созданий, карикатурно похожих на кабанов: из нижних челюстей торчали огромные, загнутые вверх клыки, при виде которых удавилась бы от зависти половина кабанов из европейских лесов. В дополнение к этим клыкам у животных имелись огромные, отвратительного вида бородавки по обе стороны морды. Две или три секунды животные стояли на коленках, а потом вскочили, и с топотом понеслись прочь, смешно подняв вверх хвосты. А один кабанчик — самый небольшой из группы — так и остался лежать. Морда его была залита кровью, сочащейся из круглой дырочки посреди широкого лба.
— Отбой, робяты, — хохотнул Клушин, обильно уснащая свою речь неподражаемым 'оканьем'. — Это ж не враги, это мясо. Знатный кабанчик!
— Дурак ты, Леша, и не лечишься, — сказал Валяшко, закидывая автомат за плечо. — Сходи к Попову, пусть тебе порошков от глупости каких выпишет, что ли. У вас там в Вологде что, все такие дурни? С этими кабанчиками шутки плохи, сам знаешь. А ну как на нас бы поперли? Клычищи видал? Доберется — не обрадуешься… На меня один раз такой напрыгнул — до сих пор мороз по коже.
— Тю, — махнул рукой охотник, — ужель бы не отстрелялись? Или патрона пожалел? Так свежатина же!
— Свежатина, — очень похоже передразнил его Валяшко. — Все б тебе жрать, дубина…
— Лагерем здесь станем, — сказал Радченко. — А ты, меткий стрелок, вперед — свою добычу свежевать. Понял?
— Понял, — хмуро сказал Клушин. — Вот завсегда так — захочешь доброе дело сделать, так еще дураком останешься…
— Не ной, я тебе помогу, — хлопнул его по плечу Новиков. И с усмешкой добавил, обращаясь к остальным бойцам: — Посмотрим, как вы это мясцо уминать будете, чистоплюи…
Мясцо 'чистоплюи' и в самом деле уминали с аппетитом — только за ушами пищало. Не отставал от бойцов Радченко, не отставали и мы с Вейхштейном. Вдобавок Новиков заварил в котелке какие-то неизвестные африканские травки, и получился отличный кисловатый напиток, подчеркнувший вкус свежего, хорошо прожаренного мяса. Мы икали, мы рыгали, мы утирали рты ('ой, больше ну ни крошечки не влезет!'), а потом ('ну, вот самый-пресамый последний!') тянулись за новым жирным, сочным ломтем. Так что 'по итогам' сытного ужина — тем более что мяса осталось еще много, и завтрак обещал быть не менее сытным — все были Клушину скорее благодарны, чем недовольны, и даже освободили его от дальнейших 'работ по кухне'.
Лучи заходящего солнца еще касались верхушек деревьев на плато, одевая их багрянцем, а внизу, под обрывом, уже сгущалась непроглядная тьма. Здесь, на верху, густо насыщенный пряными чуждыми запахами воздух был недвижим, а ниже по склону шумели во тьме деревья, перекликались ночные обитатели, и где-то далеко впереди уже чуть-чуть отливала серебром морская гладь. До берега было еще километров десять, и шум прибоя до нас, конечно же, не доносился, но я словно чувствовал, как ворочается в ночи океан…
А потом солнце кануло за горизонт, и ночь затопила плато. Бесчисленная масса звезд усыпала небо — надеюсь, что я никогда не перестану удивляться этому сияющему великолепию — и сквозь них, торя свой путь в небесном океане, тяжело пробивалась огромная желто-багровая луна.
…Эта африканская ночь — луна и звезды в угольном небе, силуэты деревьев, вырываемые из мрака отблесками костра, хохот гиен — будила какие-то чудовищно древние воспоминания. Воспоминания из тех времен, когда далекие предки человека, едва научившиеся откалывать бритвенно-острые пластинки от кремневых желваков и защищаться от ночного холода шкурами животных, бродили по этим равнинам, завоевывая себе в схватках со страшными хищниками древнего мира право на жизнь. Десятки тысяч лет минули, шрамы избороздили лицо планеты, да и мы, люди, уже давно не грязные дикари в шкурах — а здесь, кажется, ничего не изменилось… Я вздрогнул и поежился. А потом, повторяя путь древнего охотника, зашагал к костру, чтобы найти рядом с ним тепло и покой.
— Ты где пропадал? — поинтересовался Вейхштейн, укладываясь поудобнее на свежесрубленных ветках. — Мы тут вахты… ну то есть дежурства делим.
— И что мне досталось?
— Хорошее время, — сказал Новиков. — С полуночи до часу. Только вы, Александр Михайлович, уж дежурьте посерьезней, чем давеча…
Я хотел было ответить колкостью — но на лице Новикова играла такая обезоруживающая улыбка, что я только рассмеялся в ответ. Засмеялись и бойцы — беззлобно, по-товарищески.
— Ну ладно, повеселились, и будет, — махнул рукой Радченко. — Живо спать!
Команда относилась к бойцам, но и мы против такого развития событий ничуть не возражали. Через несколько минут наш маленький лагерь погрузился в сон, и только Ваня Быстров, которому выпало первое дежурство, нахохлившись, сидел у костра, да позвякивала в темноте уздечкой стреноженная лошадь…
…К морю мы вышли около полудня. Укрывшись в прибрежных зарослях, выжидали, пока Валяшко и Клушин обследуют берег. Муштровал их Радченко не зря: когда бойцы устремились вперед, я мгновенно их потерял из виду: они словно сливались с растительностью. И — не хрустнет сучок под подошвой ботинка, не шевельнутся листья, не затрепещут верхушки кустов. Новиков поглаживал морду Звездочки, чтобы она не вздумала заржать.
Они отсутствовали около четверти часа. А потом появились неожиданно, словно призраки: только что не было — и вот они, пожалуйста.
— Все чисто, — вполголоса сказал Валяшко.
— Можно идти, — так же тихо подтвердил Клушин, и аккуратно отвел в сторону паутинку, по которой к нему на плечо пытался спуститься какой-то смешной зеленопузый паучок.
Вейхштейн посмотрел на часы:
— Думаю, минут за двадцать управимся.
Радченко кивнул:
— Хорошо бы. И сразу отходим. А то мало ли…
— Что, Степан Семенович, что-то не так? — тихо спросил Новиков.
— Ох… не знаю, — старшина скривил рот. — Как-то мне не по себе… ладно, все хорошо будет. Только работаем быстро, и уходим.
От этих слов мне стало не по себе — очень уж странное выражение лица было у Радченко.
— Пошли, — выдохнул Вейхштейн.
Мы выбрались на берег. Все также облизывало песок море, все так же кувыркались над волнами чайки, оглашавшие воздух своими криками, все также громоздились матово-черные тела валунов в белых соляных разводах… И уже ничто не напоминало о том, что несколько суток назад здесь нашли страшную смерть полсотни советских подводников.
Впрочем, размениваться на сантименты было некогда.
Отыскать приметную каменную пирамидку было делом пары минут. Теперь двадцать метров вправо, отбросить придавленные камнями ветки с нашего схрона…
Вейхштейн распрямился и повернулся ко мне.
— А разве наверху был ящик с гранатами?
Я чуть не подпрыгнул — последний ящик ставили мы с Даниловым, и я хорошо помнил, что в нем были патроны.
Это что же, значит… значит, здесь кто-то побывал?
— А ну-ка, взяли быстро! — рявкнул Радченко бойцам.
И в ту же минуту слева послышался хруст веток и крик:
— Alarma! Estar![23]
— Робята! — заорал Клушин. — В ружье!
Почти одновременно ударили два выстрела. И события понеслись так быстро, что не складывались во
