Где же груз?
В следующее мгновение я остолбенел: из-за лежащей на боку машины поднялся португальский солдат. Лицо — кровавая маска, на губах пузырится кровь, левая рука оторвана у запястья… Зато в правой он сжимал пистолет и медленно, рывками поднимал его, целясь мне в лоб.
Бах! — голова португальца дернулась, брызнув кровью, и он мешком упал на землю.
— Не теряемся, Александр Михайлович, не теряемся, — Радченко опустил руку с ТТ. — Этак он в вас бы дырку проделал, а нам это без надобности.
Говорил он быстро и без эмоций, просто констатируя факт. Прошел дальше:
— А вот и они! Алмазики…
У его ног лежали три небольших — полметра в длину, сантиметров двадцать в ширину и десять в высоту — ящика.
Старшина махнул рукой ближайшему бойцу — это оказался Гриша Кондратьев — и поднял первый ящик.
— Хм-м, а негусто здесь алмазов, — сказал старшина. — Ящик-то легкий совсем.
Я подхватил второй — 'легкий', по словам старшины, он весил килограммов восемь. Я покачал его из стороны в сторону: было слышно, как алмазы шуршат по металлу, да и сквозь прорехи в парусиновой обшивке были видны посеченные 'картечью' доски, между которыми тускло поблескивал металл. Понятно: запаянный металлический ящик, скорее всего цинковый, лежит в ящике деревянном, сверху парусина, в десятке мест облепленная сургучными печатями с неразборчивыми буквами и значками. Сколько может весить упаковка? Ну, килограмма четыре. Значит алмазов — тоже четыре кило. Итого в трех ящиках — 10– 12. Или 50–60 тысяч карат. В самом деле, негусто. Много меньше, чем на прииске. Но…
— Но мы ж 'караван' не ради алмазов громили, — сказал я старшине. — А ради того, чтобы враги всполошились, так? И вроде у нас получилось…
— Еще бы! Так чесанули, что ухи отлетели! А из наших-то — никого! Вот чудеса! — Кондратьев расплылся в улыбке. Потом потряс третьим ящичком, как погремушкой. — Гляди-ка, а этот и вовсе легкий — ну словно ничегошеньки в нем нету…
— Хватит ящики взвешивать, — махнул я рукой. — Уходить пора!
— В самом деле, — старшина передал Кондратьеву свой ящик. — Неси к машине, да скажи Мишке и Борьке, чтобы канистры сюда волокли. Поди, времени совсем мало осталось — а ну как кто взрывы слышал?
Я, забросив на плечо ящик, начал карабкаться на склон следом за Кондратьевым, но, конечно же, отстал. А наверху меня встретил белый, как смерть, Вейхштейн:
— Там… это…
— Зоя? — у меня затряслись руки. Да как же может быть, чтобы с ней что-то случилось?
— Нет, — покачал головой Володька. — Данилов… ранило его, короче. Тяжело.
'Вот тебе и 'из наших никого'…', мелькнула мысль.
Данилов сидел в своей ячейке — лицо бледное, как снятое молоко, куртка забрызгана кровью, левая рука зачем-то сжимала автомат, правую он прижимал к груди.
— Как же так-то, Саня? — поднял он на меня глаза. — А?
Голос был тихим-тихим, наверное, только я один его и слышал. Он попытался привстать, но ноги подкосились, и он мешком осел на дно.
Я спрыгнул в ячейку — едва хватило места. Подхватил краснофлотца под мышки — ох, и тяжел!
— Помогите же кто-нибудь! — прохрипел я, мучительно медленно отрывая от земли неподъемное тело. Крепкие руки бойцов подхватили матроса и вытянули на поверхность.
— Не кладите его… спиной к дереву прислоните, — прокашлял я, выбираясь следом. — Нельзя ему лежать, кровью захлебнуться может… А лучше — тащите к Попову прямиком, авось не поздно еще.
Умом я понимал, что шансов у Данилова немного — но верить в это не хотелось. И не мне одному: за несколько дней бойцы крепко сдружились с добродушным моряком, и сейчас на их лицах я видел искреннюю боль.
Краснофлотца подхватили Валяшко и Горадзе, и поволокли к Попову. 'Ах, какая нэзадача', приговаривал совсем спавший с лица дядя Лаврик, а потом забормотал что-то по-грузински. 'Ничего, браток, выкарабкаешься', бубнил Валяшко.
Между тем вернулись бойцы с канистрами, которые требовал Радченко. Выйдя на склон, они стали разбрызгивать бензин — часть тех и без того скудных запасов, что сохранились на прииске. Наш план вступил в завершающую стадию — мы собирались выжечь всю округу, чтобы хотя бы отчасти замести следа. Но это была лишь первый пункт финала.
— Живой, — нисколько не стесняясь всех остальных, бросилась мне на шею Зоя, когда мы добежали до машины. — А то мы ждем, ждем…
Попов тоже хотел что-то сказать, но тут он увидел Данилова — и я удивился тому, как мгновенно преобразился тучный врач. Он весь подобрался, голос стал резким и отрывистым, когда врач отдавал команды, и мягким, когда он говорил с Даниловым. От него исходило удивительное чувство уверенности человека, не раз вступавшего в схватку со смертью, и выходившего из нее победителем. Казалось, что Попов даже стал выше ростом.
— Ничего, сынок, ничего. Я здесь, все будет хорошо, не думай, — он говорил, а руки так и мелькали. Вот он раскрыл саквояж, разрезал куртку и рубаху, оголив грудную клетку раненого. Голова Данилова мотнулась, на губах лопнул кровавый пузырик.
Зоя закусила ладонь.
— В легкое…
— Ну что вытаращились? — рявкнул на нас Попов. — Дел других нет?
Мы порскнули в стороны, потому как дел и вправду было невпроворот.
Через двадцать минут все было готово — Данилов с плотно перебинтованной грудью сидел на неуклюжих носилках со спинкой, а все остальные, навьюченные оружием, амуницией и ящиками с алмазами, выстроились походной колонной.
Здесь наши со старшиной пути расходились — Радченко предстояло отъехать на машине подальше от места боя (мы решили, что тридцати километров будет достаточно), и бросить там машину возле реки — так мы создавали ложный след, уходящий к границе с Северной Родезией. В кузове грузовика лежало несколько толстых коротких бревен: по следам должно было быть понятно, что машина нагружена. У реки старшина сбросит бревна, и скатит их в речку, чтобы преследователи не поняли, как их обманули с грузом. Нам же предстояло спуститься по другой стороне холма, выйти на заброшенную тропу, и двигаться по ней в направлении прииска.
— Итак, завтра я буду в лагере, — сказал Радченко. — Думаю, буду около полудня, хотя постараюсь вернуться пораньше. Но если не появлюсь до 15.00, уходите.
— Счастливо, старшина, — я крепко пожал ему руку. — Может, все же возьмете кого-нибудь из бойцов?
— Нет, — покачал он головой. — Так мне легче будет.
Он чуть притянул меня к себе, и сказал негромко:
— Девочку береги, понял?
— Не вопрос, старшина. Больше жизни.
— Вот и ладно, — он запрыгнул в кабину. — Бывай, ученый.
Застучал двигатель, и машина покатила вниз по пологому склону.
— Пошли, — скомандовал Вейхштейн.
Мы попрыгали на месте, подняли носилки с Даниловым, и скорым шагом двинулись к тропе.
За нашими спинами из-за холмов багровой стеной вставало пламя.
Стол и два металлических лотка — вот и все, что выделял из тьмы теплый желтый свет настольной лампы. Стоило двинуться, как по стене начинала метаться угловатая тень: от этого вполне обычного зрелища меня почему-то продирало морозом по спине. Может быть потому, что я еще не совсем пришел в
