Перепрыгивая лужи, скакал я к стоянке через раскисшую детскую площадку и думал на бегу: а ведь некоторым именно такую слякоть только и подавай. Бывают-бывают извращенцы. Помнится, один студентик из тех, которые себе на уме, любил бродить холодными и сырыми осенними вечерами по улицам северного города и слушать шарманку. Обязательно и всенепременно вечерами холодными и сырыми. Чтобы у всех- все-всех прохожих были бледно-зелёные и больные лица. А ещё лучше чтобы снег мокрый падал, и сквозь него сверкали газовые фонари. Совсем, надо признать, тот студентик на голову трудным был. И кончил, кстати говоря, плохо: уходил топориком двух старушек как право имеющий, и сгнил на каторге как тварь дрожащая. А вот любил бы такими сопливыми вечерами греться у печки с книжкой тогдашнего Акунина — Шкляревского, глядишь, жизнь бы по-другому сложилась. Ей-ей. От душевной маяты в скверную погоду никто ничего не придумал лучше этого вот набора: огонь в печи, плетёное кресло, побитый молью плед, кружка глинтвейна и кошка в ногах. Только чтоб кошка была настоящей, чтоб муркой она была облезлой, а не той волшебной пронырой, вроде Красопеты, которая горазда прыгать в Запредельное. И которая, между прочим, чёрт знает куда подевалась.
Болид завёлся с полтычка, и я, очень надеясь на то, что высохну по дороге, сразу врубил обогрев салона на полную катушку. Надеялся между прочим небезосновательно. Заведующая отделом поэзии «Сибирских зорь» Э. Н. Фролова жила и навсегда опочила в доме номер тридцать шесть по улице Трилиссера, а туда от центра даже при хороших раскладах не меньше двадцати минут езды.
Со стоянки я вырулил дворами на улицу Ленина, с неё — на Дзержинского, возле — чур меня, чур — кожно-венерологического диспансера повернул на Декабрьских Событий и там уже погнал до упора, собирая все — и кто их только придумал? — красные светофоры.
Проезжая пересечение Декабрьских Событий с Первой Советской, бросил взгляд на Танк и, как всегда, подумал о машине времени. Это уже чисто рефлекторно. Дело в том, что однажды (было это несколько лет назад, на следующий день после просмотра фильма «Машина времени») катил я мимо этой водружённый на постамент «тридцать четвёрки» и вдруг подумал, что именно вот так вот, вечно неподвижным, будет выглядеть для внешнего наблюдателя аппарат, прущий на всех парах по стреле времени в будущее. В известном фильме Саймона Уэллса перемещение машины времени показано глазами находящегося внутри профессора Хартдегена, и мир там вокруг него меняется с бешенной скоростью. Потрясающий спецэффект. Только почему-то не показано, что видит в это время тот, кто находится за бортом аппарата. Лично я полагаю, видит он какую-то неподвижную штуковину, которая стояла на этом самом месте до его рождения, и будет стоять на этом самом месте после его смерти. Хотя, быть может, я ошибаюсь. Буду ещё думать. Всякий раз буду думать, проезжая мимо Танка. Мимо легендарной этой машины, возле гусениц которой когда-то взял у фарцовщика за сумасшедшие деньги свои первые пятьсот первые джинсы.
Квартира безвременно покинувшей нас госпожи Фроловой, эта стандартная двухкомнатная «распашонка» на четвёртом этаже некрасивой панельной пятиэтажки, оказалась опечатана. Какое-то ответственное лицо прилепило к стальной двери бумажные полоски с важными оттисками и кудрявыми подписями. Меня это обстоятельство не смутило. Меня вообще в этой жизни уже мало что смущает. Вытащив из потайного кармана Ключ От Всех Дверей, любезно изготовленный для меня полсотни лет назад колдуном Лао Шанем, я приготовился к тому, что на языке уголовного кодекса называется незаконным проникновением. Но едва отодрал бумажки и вплотную занялся первым замком, услышал, как хлопнула дверь в подъезд. Во, подумал, непруха. Чертыхнулся, выдернул ключ, поплевал на бумажки и присобачил на место. Отошёл от двери на шаг и прикинулся лопушком.
Поднималась роскошная дама под пятьдесят в красных резиновых сапогах и кислотно-жёлтом дождевике поверх коверкотового пальто цвета бильярдного стола. Грузно ступая, она тащила клетчатую сумку, из которой торчали морды двух карликовых пинчеров. Скучное выражение лица дамы можно было описать фразой «Отвалите ради бога, жду трамвая». А вот мокрые крысиные морды пинчеров излучали любопытство.
Увидев меня, дамы — о, мужчинка! — заметно оживилась.
— Здрасьте, — сказала она, и сходу спросила: — Вы случайно не Володя?
— Нет, не Володя, — ответил я, отошёл к стене, чтобы не загораживать проход, и вернул приветствие: — Добрый вечер.
— Точно не Володя? — уточнила дама.
Хармс в гробу перевернулся, подумал я. Прикусил губы, чтоб не улыбнуться, и кивнул:
— Точно.
— А кто вы?
— Я… Хм, как бы вам…
Всегда теряюсь, когда мне задают этот вопрос, вот и теперь. Айсберг или человек? Ха-ха. Не задавай вопросов и не услышишь лжи. Кажется, Моэм.
Не дождавшись быстрого ответа, дама сделалась подозрительной.
— А что вам тут нужно? — спросила она и глянула на меня строго так строго. — А?
— Что мне нужно? — Я пожал плечами. — Да, собственно… Собственно, я вот к Эльвире Николаевне.
— К Эльвире? — удивилась дама.
— Ну, да, — кивнул я и пояснил: — Назначила мне на сегодня, прихожу, а здесь… вот.
И я с потерянным видом показал на бумажки с печатями.
— А вы что писатель? — спросила дама.
— Вообще-то поэт.
— Детский? — зачем-то уточнила она.
— Взрослый, — брякнул я, потом поправился: — Для взрослых стихи пишу.
Дама понимающе качнула ухоженным, похожим на сдобную булочку, подбородком и оглядела меня с ног до головы — вот такие вы, значит, поэты-писатели. А я быстренько утопил всплывшую в сознании глумливую сентенцию «Для взрослых писать нужно так же, как и для детей, только хуже» и вновь показал на опечатанную дверь:
— Не подскажете, что случилось?
— Вы что же, ничего не знаете? — спросила дама.
— Нет, — соврал я, энергично мотнул головой туда-сюда, мол, совсем-совсем ничего не знаю, и ещё раз соврал: — В отъезде был.
— Померла на той неделе наша Эльвира Николаевна. — Дама опустила сумку на бетон и перекрестилась. — Господи, на всё твоя воля.
Пока она осеняла себя душеспасительным крестом, псы изловчились, выскочи из сумки, как те черви из яблока, и с дурным лаем кинулись ко мне.
— Как так померла? — включив все свои актёрские таланты, прижал я руку к груди и отпрянул, будто увидел что-то страшное.
— Снотворным отравилась, — ответила дама и прикрикнула на псов: — Лёлик! Болик! А ну-ка фу!
Псы хозяйку не послушались и атак на мои ботинки не прекратили.
— Кошкой пахну, — объяснил я их прыть. Помолчал, делая вид, что напряжённо о чём-то думаю, после чего спросил: — Так я не понял, она специально, что ли, отравилась? Руки на себя наложила?
Дама с выразительным видом поиграла ощипанными до ниток бровями:
— Кто его там знает. Может, да. Может, нет. Одинокая она была, ни мужа, ни детей. И записки никакой не оставила. Что там как произошло, одному Богу известно.
И вновь перекрестилась.
— Ужас, какой ужас, — покачал я головой. — А кто её обнаружил, если у неё никакого?
— Так я и обнаружила. Второй час ночи шёл, когда её Лёлик зашёлся. Вот он, Лёлик. — Дама показала на одного из псов, а потом и на другого: — А это вот мой Болик. Они из одного помёта. Родные братики.
Хоть убей не пойму, как она их различала. Одинаковыми были эти чудовища, как две капли воды.
— Так вот Лёлик в ту ночь и зашёлся, — продолжила дама, — То ли не выгулянный был, то ли почуял чего, а только так завыл, хоть святых выноси. Я терпела, терпела и не вытерпела, позвонила. Чисто по- соседски. Трубку-то она ещё сумела снять. Я ей: «Что там такое у тебя, Эльвира, приключилась. Лёлик воет,
