Гопакиада

появившийся в начале 19 века анонимный апокриф. По форме сие произведение не пойми что, то ли летопись, то ли сборник легенд, по сути же, как метко оценил историк Илья Борщак, «политический трактат, облеченный в историческую форму». Или, если без экивоков, политический памфлет на тему «Ой, какие мы были крутые и славные». Красота и сочность слога сего произведения несомненны, в отличие, увы, от научной достоверности. Нынешние мифологи, правда, с этим не согласны, они полагают книжицу не просто достоверной, но даже  «катехизисом, Кораном и Евангелием украинства» (http://www.day.kiev.ua/38562/), однако исследователи 19 века, в том числе стоявшие на жестко «украинофильских» позициях, полагали иначе. В частности, Николай Костомаров, посвятивший изучению истории Украины всю жизнь и свято веривший в подлинность «источника», на склоне лет с очевидной грустью сделал окончательный вывод, признав, что в «Истории Русов» «много неверности и потому она, в оное время переписываясь много раз и переходя из рук в руки по разным спискам, производила вредное в научном отношении влияние, потому что распространяла ложные воззрения на прошлое Малороссии». Впрочем, мифологам Костомаров, ежели что, не указ.

Как бы то ни было, «История Руссов» запрещена не была и обильно расходилась в списках, в том числе и в Петербурге. Собственно, элита Империи «малороссийской» темой интересовалась давно. Она ведь и состояла едва ли не наполовину из выходцев оттуда, не вполне порвавших с родными корнями, а кроме того, это было (хуторки в степи!.. черные брови, карие очи!.. чому я не сокил!..) очень свежо и романтично, с одной стороны, безусловно, свое, но с другой как бы и не совсем, и каждый из интересовавшихся видел в ней ровно то, что хотел видеть. Кого-то привлекали «думы» Рылеева, где донельзя облагороженные Наливайко и Войнаровский в лучших традициях якобинцев высокопарно рассуждали о свободе и добродетели, кто-то зачитывался пушкинской «Полтавой», наслаждаясь изысканной смесью коварства, любви и воинских подвигов, еще кто-то просто и без затей хохотал, листая «Энеиду» Котляревского. Однако самый мощный толчок процессу дал, на мой взгляд, никто иной, как Николай Васильевич Гоголь, по большому счету, основатель русской «поп-культуры», в частности, таких жанров, как фэнтези, horror и пиратский роман. Нет, конечно, стихи — это прекрасно, и Пушкин с Лермонтовым гении, но любовь к поэзии присуща не всем. Да и серьезная проза, в том числе военная, не говоря уж о «бытовой», хороша под настроение. А вот Гоголь с его колдунами, ведьмами, виями и флибустьерами, щеголяющими в шароварах шириной с Черное море, — совсем иное дело. Это для всех. И интерес к Малороссии вспыхивает степным пожаром, как нынче (спасибо профессору Толкиену) интерес к кельтам, бывших, между нами, всего лишь крашенными лохматыми дикарями.

Масла в огонь добавляет и явление высшему обществу Шевченко. Его, правда, не совсем понимают. Скажем, знаменитое «Кохайтеся, чорнобривi, Та не з москалями, Бо москалi — чужi люде, Роблять лихо з вами. Москаль любить жартуючи, Жартуючи кине; Пiде в свою Московщину, А дiвчина гинее…». Тут же не про этнического «москаля» речь идет, а про солдата (так называли служивых на Малой Руси — помните известную пьесу «Москаль-чаривнык»?). То бишь, не водись, девочка, с солдатом, он нынче здесь, завтра там, поматросит и бросит. Но высший свет рукоплещет не этой нехитрой народной мудрости, высший свет, как и положено высшему свету, свободомыслящий, в восторге от усатой диковинки, которая, хоть и из низов, а, вишь ты, умеет писать и рисовать. Точно так же в тех же салонах примут спустя 70 лет еще одного «народного пророка», Григория Новых. К тому же приятно щекочет нервы некое чувство вины, очень похожее на то, что ныне заставляет американских либералов заискивать перед потомками черных рабов. На мой взгляд, между прочим, сам Шевченко все это понимал. Он был хотя и дремуч (воспевал эпоху «Коли були ми козаками», совершенно не зная ни что казаками были далеко не все, ни что из себя представляли эти самые казаки), но далеко не глуп, и прекрасно понимал, что все эти столичные паны видят в нем не человека, а забавную диковинку. Отсюда в его виршах и злоба, понемногу переходящая в лютую ненависть, которая пока еще не ко двору, но спустя лет тридцать будет востребована, хотя сам Тарас Григорович об этом не знал, а на уровне рассудка, возможно, даже и не думал. Во всяком случае, все, что считал серьезным (и прозу, и дневники, и даже письма) писал по-русски. Оставляя «экзотику» на те случаи, когда, подобно Верке Сердючке, надлежало демонстрировать «имидж».

Итак, мода вскипела волной, и надолго. Почуяв столичные веяния, на брегах Днепра зашевелились новые самородки, владеющие «живым малороссийским наречием» не хуже Тараса, появляется серьезная проза, в том числе и полноценный исторический роман типа «Черной Рады» Пантелеймона Кулиша. По ходу дела (куда конь с копытом, туда и рак с клешней, да и модные западные теории до окраин тоже доходят) возникают кружки на предмет просвещения народных масс и чаепитий на тему «Что делать?». В Москве, в Уиверситетском издательстве, одном из самых престижных в стране, выходит даже та самая «История Руссов». Сепаратизма нет и в помине. Но времена на дворе нехорошие; после чуть не обрушившей Европу революции 1848 года Николай закрутил гайки, и многие буйные, от молодого Достоевского до вполне зрелого Шевченка, попадают под раздачу. Естественно, безо всякой национальной подоплеки. И тем не менее, Россия, как всякая европейская страна, живет по принципу «все, что не запрещено, разрешено», а запрещено только подрывать устои. Так что, пока Тарас изучает военное дело, «малороссийская» мода продолжает цвести. Ей симпатизируют как славянофилы, так и западники, а центром поветрия по-прежнему остается Петербург. Там, еще при Николае, зародилась идея основания в Малороссии «народных» школ, а уж при Александре II птица-тройка вообще ушла в галоп. Выходят в свет учебники, написанные лидерами тогдашнего «возрождения» («Граматка» Кулиша, «Букварь» опального Шевченки, «Арихметика або щотниця» Мороза). Гигантскими тиражами идут в продажу «метелики» (мотыльки) — тоненькие дешевые сборники стихов и прозы малороссийских авторов. В Северной Пальмире же в январе 1861-го возник ежемесячник «Основа», первый в истории «южно-русский литературный вестник», редактор которого В. Белозерский, сумел сделать альманах центром «украинофильского» движения. Увы, несмотря на мощный интеллектуальный и творческий потенциал (с редакцией активно сотрудничали такие корифеи, как Кулиш и Костомаров), издание, продержавшись менее двух лет, закрылось — не по злой воле цензуры, а в связи с элементарным недостатком подписчиков.

Но если «украинофилы» России мало интересовались политикой, посвящая досуг проблемам культурных истоков и просвещению масс, то за рубежом дело обстояло совершенно иначе. Осевшая по всей Европе польская эмиграция, активно готовя очередное восстание против России, уделяла немалое внимание и «украинофильским» штудиям, видя в них реальную идеологическую бомбу, способную ослабить Россию. В частности, возникла и теория «двух разных народов», творцом которой стал отнюдь не Михаил Грушевский, как утверждают мифологи, а совсем другой «науковець» — поляк Франтишек Духинский, бежавший из России, где ему светила каторга за шпионаж, в 1846-м и осевший во Франции. Писал он ярко, не хуже Фоменко и Носовского, всячески обосновывая неславянское происхождение «москалей» (по его мнению, которое, впрочем, постоянно менялось, то ли «южных финнов», то ли «азиатов туранского корня») и их генетические отличие от «славян» (причем малороссы по его схеме являлись всего лишь «восточными поляками»). Правда, аргументов в его «Основах истории Польши и других славянских стран, а также истории Москвы» и «Дополнениях к трем частям истории славян и москалей» было не слишком много, вернее, практически не было, но бойкость стиля искупала огрехи. В итоге многие французские историки, симпатизировавшие «бедной Польше», увлекшись идеями эмигранта, признали их «одной из допустимых гипотез». Статьи и лекции Духинского сыграли немаловажную роль в подготовке восстания 1863 года. Параллельно такая же работа шла и в австрийской Галиции, где поляки, составлявшие элиту общества, делали все возможное для того, чтобы сделать язык галицких русинов максимально отличным от общерусского; в 1859-м была предпринята попытка перевести русскую письменность на латинский алфавит, для начала хотя бы путем внедрения некоторых новых букв.

А теперь небольшое отступление. Возьмем, к примеру, Грузию. Не секрет, что грузины, народ, ныне уже вполне сформировавшийся, сохраняет в своем составе энное количество крупных субэтносов, имеющих, как, скажем, мегрелы, свой собственный язык, близкородственный классическому грузинскому, но все-таки не совсем идентичный ему. Считать себя грузинами, более того, самыми-самыми грузинами это мегрелам ничуть не мешает, и слава Богу, однако и традиции дедов-прадедов они не забывают. А теперь представим, что некие враждебные Грузии круги в одной из сопредельных стран начинают сперва издавать и переправлять через границу «невинную» просветительскую литературу на мегрельском языке, отпечатанную шрифтом, пусть слегка, но все же отличающимся от классического грузинского алфавита. А затем и