В конце января Вадя отозвал Никоненко на кухню и сказал:
– Никон, что-то со мной не то.
– Я вижу, – ответил Никоненко.
Последние недели Вадя часто морщился, тер ладонью лоб и затылок, прилюдно пил баралгин.
– Ты расскажи, – встревоженно говорил Никон и усаживал Вадю на стул. – Ты почему раньше не говорил?
– Думал, как-нибудь рассосется… Но, ты знаешь, все хуже и хуже… Голова кружится… Болит всю дорогу… В глазах стало двоиться…
Никон видел, что Вадя напуган. Так напуган, как только пугаются боли и недомогания всегда очень здоровые люди. Напуган и растерян.
– Вадя, мы завтра во всем разберемся, – сказал Никон и приобнял Худого за плечи.
– Потерпи до завтра. Завтра ко мне приедешь. Знаешь, где Первая Градская? Я сейчас всем позвоню, завтра тебя обследуем. Полечим.
Никон любил Вадю. Он проводил его до метро, а сам вернулся и суетливо поговорил с Гариком Браверманом. Сам он заведовал урологией в Первой Градской, а Бравик был просто велик, все на свете знал. Сам Никон боялся лечить друзей. Пять лет тому назад умерла от лимфогранулематоза жена его младшего брата Ваньки, с тех пор Никон вздрагивал от малейшего насморка любого из своих.
– Ну… Не суетись, – отмахнулся Бравик. – Надо обследовать… Не суетись.
Может, он просто перекурил.
Назавтра Вадя к Никону не приехал – наверное, ему стало получше, он застеснялся, устыдился своих страхов и не поехал. Но через неделю его привез Берг. Накануне у Вади сильно разболелась голова, болела несколько часов подряд все сильнее и сильнее, а потом были судороги. Это случилось дома у Берга. Судороги Вадя не помнил, но напуган был сильнее прежнего.
Невропатолог сказал Никону:
– Очаговая симптоматика… Это может быть все, что угодно.
– Так, ты только время зря не теряй, – сухо сказал Никону Бравик. – Договорись с Новиковым и вези Вадю на Каширку.
Валера Новиков был гематологом. Собственно, онкологом. Он очень скоро все организовал. Вадя послушно ходил за ним с этажа на этаж. Ваде делали исследования, подрагивали стрелки приборов, помигивало, попискивало выползала бумажная лента. Вадю ставили перед экранами в затемненных комнатах, Ваде крепили к голове электроды, водили по животу датчиком, брали кровь.
В шесть часов вечера Валера позвал в свой кабинет Никона с Бравиком и сказал им, что у Вадика опухоль головного мозга. У Никона противно за-дрожали губы, а Бравик зло засопел.
Около восьми Вадя приехал в Крылатское. Свет на горе включили, Вадя увидел еще из машины, сам Берг, наверное, и включил. Вадя расплатился с таксистом, бережно вытащил с заднего сиденья доску и пошел к горе.
Саша Берг к тому времени два года работал тренером-разнорабочим-сторожем на замечательной горке слева от улицы Крылатские Холмы. Справа были эллинги, гребной канал и всем известные горки в Крылатском – 'Крыло'. А слева – не всем известные. Гора, где работал Саша Берг, была похожа на пианино – крутой короткий склон, затем короткий выкат, затем еще один крутой склон. Два подъемника – слева и справа. Хороший яркий желтый (теплый, а не синюшный) свет. Эту гору так и звали – 'Пианино'.
Берг сидел на стуле возле трансформаторной будки. Он курил и глядел на свои валенки. Саша Берг вообще был непрезентабелен. Что до инвентаря – это да. Сашин инвентарь в сборе стоил подороже иного автомобиля. А в быту – так, куртка 'эскимос', грубой вязки свитер с терскольского базарчика возле Чегета, на горе – валенки.
– Привет, Сань. – Худой снял перчатку и пожал Бергу руку.
– Привет, пойдем на базу. Чаю выпьешь?
– Давай потом. Через часок. Сам-то не покатаешься?
Берг махнул рукой и сказал:
– Накатался по самые уши.
– Учишь детишек? – сурово спросил Худой. – Правильно учишь?
– Ой, правильно, – вздохнул Берг.
– Смотри… – Худой погрозил пальцем. Сашу Берга, доктора биологических наук, в компании звали 'гуру' и 'Макаренко-Сухомлинский'.
Четыре года назад он ушел из Молгенетики и устроился ('Классно ты устроился', – говорили Тёма и Гаривас; непонятно только было, чего больше проглядывало в их 'устроился' – иронии или зависти) разнорабочим на небольшой базе олимпийского резерва в Крылатском. Он ухаживал за горой, лопатил снег, ратрачил, включал и выключал свет и подъемник. Еще он обучал детей из окрестных дворов – начальство ему позволяло. Берг был терпелив и добродушен, детей к нему вели охотно, он даже не всех брал в свою группу.
А гуру друзья его называли оттого, что Берг ненавидел спорт в чистом виде, считал горные лыжи высшим, сакральным занятием. Он учил своих ребятишек любить не горнолыжную технику, но горы, скорость, Визбора и все прочие производные.
– Ладно, – сказал Берг. – Переодевайся и катайся. Пойду чай заварю.
– Давай покурим. – Берг протянул Ваде сигареты.
– А Машка здесь не катается? – спросил Худой.
– Она вообще не очень катается, – спокойно сказал Берг. – Последнее время.
Беременная моя Машка.
– Ух ты! – искренне сказал Худой.
– Это у них бывает, – кивнул Берг. – А здесь она не любит кататься. Она любит в горах. И не во всяких горах…
Худой промолчал. Санина Машка была той еще штучкой, это было общеизвестно, предпочитала Куршевель.
– Хорошо тут у тебя, – сказал Худой. – Тихо.
– Всех разогнал, вот и тихо, – сказал Берг.
Под ветром легко шумели деревья, внизу поскрипывал барабан подъемника.
Худой понял, что Берг специально для него, для Худого, постарался сегодня всех спровадить с горы.
– Саш, я, пожалуй, не буду сегодня кататься, – вдруг сказал Худой.
Берг не удивился. Он поднял со снега Вадину доску и ответил:
– Пойдем чай пить.
Накануне вечером Тёма звонил Бергу.
– Что, Тёма? – спросил Берг.
– Да плохо там все, – сказал Тёма.
– Что доктора говорят?
– Они между собой говорят. Никон кидается на всех, психопат. Бравик не лучше.
– Ты с Лерой говорил? Единственный вменяемый человек, – сказал Тёма. – С Никоном разосрались вчера окончательно.
– И что Лера?
– Короче, Вадя тяжело болен. Такая… самая страшная опухоль в голове… Не запомнил названия. Самая страшная. Лечить бесполезно, оперировать бесполезно.
Все бесполезно.
– А Вадя как?
– Черт его разберет… Плохо ему… Страшно.
– Что ты думаешь?
– Слушай, пусть Никон с Бравиком думают. Пусть Сергеев думает… Марта говорит – нужен
