тростью; моя же школа по сравнению с этими строгостями казалась мягкой и расхлябанной. У нас была учительница, Дженни Макколи. Молодая, славная и очень привлекательная (многие мальчишки теряли от нее голову). Меня же это глубоко обижало. В «Сент-Освальде» учительниц не было — снова приходилось довольствоваться дешевым суррогатом.
Месяцами меня задирали, насмехались надо мной, презирали и учителя, и школьники. У меня крали обеденные деньги, рвали одежду, сбрасывали на пол мои учебники. Очень скоро «Берег» стал для меня невыносим. Не надо было изображать недомогание: в тот первый год грипп валил меня с ног чаще, чем за всю жизнь; меня мучили головные боли и кошмары; каждое утро в понедельник меня так сильно тошнило, что даже отец начал это замечать.
Я помню одну попытку поговорить с ним. Был вечер пятницы, и он для разнообразия решил остаться дома. Это случалось редко, но Пепси начала подрабатывать в городском пабе, у меня был грипп, и он остался и приготовил обед — ничего особенного, полуфабрикаты в упаковке из фольги и жареную картошку, но мне было важно, что он старался. К тому же в тот вечер он был непривычно добрым: шесть банок пива, казалось, залили его обычное раздражение. По телевизору шли «Профессионалы», и мы смотрели их в молчании, на этот раз — дружеском, а не угрюмом. Впереди выходные — целых два дня без «Солнечного берега», и на меня тоже сошла некая умиротворенность. Знаете, бывали и такие дни, когда можно почти поверить, что носить фамилию Страз — это еще не самое страшное, когда появляется надежда увидеть свет в конце этого тоннеля, «Берега», когда веришь, что рано или поздно забудутся все невзгоды. Отец, обхватив бутылку толстыми пальцами, с любопытством наблюдал за мной.
— А можно мне немножко? — спрашиваю я, набравшись смелости.
Он смотрит на бутылку и передает ее мне.
— Хорошо. Но только один глоток, а то окосеешь.
Я пью, смакуя горечь пива. Конечно, мне и раньше случалось его пить, но никогда с одобрения отца. Я улыбаюсь ему, он, к моему удивлению, улыбается в ответ — и выглядит совсем молодым, почти мальчиком, каким был однажды, когда они познакомились с мамой. И мне впервые пришло на ум, что, если бы мы встретились с ним тогда, он бы мне понравился — так же как понравился маме, — большой, ласковый шутник, с которым мы могли бы стать друзьями.
— Мы и без нее живем неплохо. Правда, детка?
Я чуть не задыхаюсь от удивления, услышав его слова. Он прочел мои мысли.
— Я знаю, тебе тяжко приходится. И мама, и вообще, и эта новая школа. Но ведь ко всему привыкаешь, правда, детка?
Я киваю, не смея надеяться.
— И эти головные боли, и вообще. И записки о болезни. У тебя неприятности в школе? Да? Мальчишки пристают?
Я снова киваю. Но знаю, что теперь он отвернется. Отец презирал трусов. «Бей первым, и бей сильно» — его кредо, а также «чем они выше, тем больней им падать», «камни и трости ломают мне кости». Однако на этот раз он не отворачивается. Наоборот, смотрит на меня и говорит:
— Не волнуйся, детка. Я с этим разберусь. Обещаю.
В душе у меня все расцветает буйным цветом. Облегчение, надежда, радость. Отец догадался. Он понял. Он обещал разобраться. Вдруг у меня возникает поразительное видение: отец, восемнадцати футов роста, великолепный в своей ярости и решимости, шагает в ворота «Солнечного берега». Он подходит к моим главным мучителям и стукает их головами друг о друга, подбегает к мистеру Грубу, учителю физкультуры, и сбивает его с ног; но самое главное и приятное — смотрит на мою бывшую учительницу, мисс Макколи, и говорит: «Подавитесь своей паршивой школой, дорогуша, мы найдем что-нибудь получше».
Папа смотрит на меня со счастливой улыбкой на лице.
— Ты не знаешь, детка, но я тоже через все это прошел. Хулиганы и здоровяки всегда рады над тобой поиздеваться. Я в детстве не был таким большим, как сейчас, и поначалу у меня было мало друзей. Веришь или нет, но я знаю, каково тебе. И знаю, что с этим делать.
Я до сих пор помню эту минуту. Эту блаженную уверенность, это чувство, что порядок восстановлен. Мне снова шесть, я снова доверчивый ребенок, убежденный, что «папа знает, как лучше».
— И что же? — почти беззвучно спрашиваю я.
Отец подмигивает.
— Будешь брать
— Уроки карате?
— Точно. Кун-фу, Брюс Ли, знаешь ведь? Есть один тип, иногда встречаю его в пабе. Ведет занятия по субботам, утром. — И, заметив, как изменилось мое лицо: — Давай, давай, детка. Недели две позанимаешься, и все наладится. Надо бить первым и сильно. И не давать спуску никому.
Я смотрю на него, не в силах выговорить ни слова. Даже сейчас помню бутылку пива в моей руке, словно покрытую холодным по?том, Боди и Дойла на экране, которые никому не дают спуску. Напротив, на диване, сидит Джон Страз и весело смотрит на меня, словно предвкушая реакцию — радость и благодарность.
Так вот в чем заключалось его решение. Уроки карате. С его дружком из паба. Это было бы даже смешно, если бы мое сердце не разорвалось. Представляю себе эту субботнюю группу: две дюжины крутых парней из муниципальных домов, воспитанных на «Уличном бойце» и «Кикбоксере II», — если повезет, я даже наткнусь на кого-нибудь из главных мучителей «Берега» и у них будет возможность избить меня в новой обстановке.
— Ну? — говорит отец.
Он все так же ухмыляется, а я все так же легко вижу его мальчиком, каким он когда-то был: тугодум, ждущий удобного случая задира. Он столь нелепо доволен собой, столь далек от истины, что против ожидания я чувствую не злобу и презрение, но глубокую, недетскую печаль.
— Ага, ладно, — наконец выдавливаю я.
— Говорил же я, что-нибудь да придумаю.
Я киваю, чувствуя горечь во рту.
— Ну, подь сюда, обними своего старого папашку.
И я обнимаю его — с той же горечью, вдыхая запах его сигарет, пота, пива, нафталина от джемпера; и, закрыв глаза, думаю:
Как ни странно, было не так больно, как показалось. Мы снова стали смотреть «Профессионалов», и какое-то время пришлось делать вид, будто я хожу на уроки карате, пока внимание отца не переключилось на что-то другое.
Шли месяцы, и моя жизнь в «Солнечном береге» тянулась уныло и однообразно. Приходилось как-то справляться — главным образом все больше избегая ее. Я начинаю прогуливать послеобеденные занятия и скрываться на это время в «Сент-Освальде». Возвращаться туда по вечерам, чтобы посмотреть спортивные состязания или тайком поглазеть в окна. Иногда даже заходить в здание во время уроков. Я знаю там все потайные места; всегда могу незаметно проскочить или даже сойти за тамошнего ученика, надев школьную форму «Сент-Освальда», по частям подобранную или утащенную.
Через несколько месяцев моя смелость уже не знает границ. В школьный День спорта я, надев огромную форменную майку, украденную из шкафчика в Верхнем коридоре, оказываюсь в толпе. В общей суматохе на меня никто не обращает внимания, этот успех кружит мне голову, и я — я! — побеждаю в забеге младших школьников на восьмисотметровой дистанции, выдав себя за первоклассника из отряда «Амадей». Никогда не забуду, как радостно вопили ребята, увидев меня на финише, или как дежурный учитель — Пэт Слоун, еще молодой, подтянутый, в спортивных трусах и школьной майке, — взъерошил мои стриженые волосы и сказал:
— Молодец, парень, отряду — два очка, а в понедельник запишем тебя в команду.
Конечно, не может быть и речи о моем вступлении в команду. Искушение велико, но все же наглости не хватило. Я и так слишком часто захожу в «Сент-Освальд», и, хотя мое лицо неприметно до невидимости, нет сомнений, что при малейшей неосторожности меня разоблачат.
Но это превратилось в навязчивую идею; со временем я начинаю рисковать по-крупному. Заходить на перемене в Школу и покупать сладости в кондитерской лавке. Смотреть футбольные матчи, размахивая
