их застывшей улыбкой; если бы не роящиеся у его лица мухи, могло показаться, что человек просто прилег на минутку. На бегу она не смогла разобрать, к какой группировке относится убитый: двухдневные трупы, раздувшиеся на солнце, все на одно лицо, не отличишь, где мусульманин, а где католик – смерть снимает религиозные разногласия раз и навсегда. Камера сделала круг вокруг мертвеца, делая его достоянием истории, – Хесус не привык пренебрегать натурными съемками: порой из таких вот броских обрывков он умудрялся практически на лету склеить сногсшибательный сюжет. Хесус был настоящим профессионалом.
25
Хенрик следил, как полиция вламывается в дом, где он должен был находиться, через грязное окно закусочной на углу Ла Багар и Селана. Для отвода глаз он купил порцию риса с овощами, шлепнул на столик промокшую от жира бумажную тарелку и начал медленно есть. Еда была чрезмерно острой, на его вкус, он привык беречь желудок – слишком много пришлось перенести до этого телу. Чтобы оно не подвело в критических ситуациях, приходилось тщательно следить за здоровьем. Это только в дешевых приключенческих романах спецназовцы, всякие фронтовые разведчики или боевые пловцы могли жевать гвозди без всякого для себя ущерба, в жизни же все обстояло иначе: действительно, чтобы выжить, приходилось есть и пить всякую дрянь, часто несъедобного вида и запаха, но при малейшей возможности егеря чистили свой организм, пользуясь народными средствами. В остальное время они питались сбалансированными рационами.
В полутьме маленького, наполненного чадом заведения его плохо заретушированный шрам был почти незаметен. На всякий случай Хенрик сидел, отвернув лицо в сторону от улыбчивого человечка, одновременно хлопочущего над плитой и обслуживающего редких посетителей. Он стер дурацкую татуировку на груди и вновь переоделся, на этот раз превратившись если не в респектабельного гражданина, то в стабильно зарабатывающего портового служащего – уж наверняка.
Медленно пережевывая еду, он изредка прикладывался к стакану с ослиной мочой, которая в этой забегаловке означала пиво; единственным достоинством напитка было то, что он оказался хотя бы холодным и позволял залить жар от переперченной еды. Хенрик тянул время. И он наконец дождался – увидел, как с разных сторон по узкой улочке к дому начали стягиваться люди в гражданском. Давящее предчувствие не подвело его и на этот раз; он пробыл на конспиративной квартире не больше получаса, в спешке собравшись и подготовив приманку.
Они шли по одному, делая вид, что незнакомы друг с другом. Все в обычной, не привлекающей внимания одежде, они не проявляли агрессии или явного любопытства – ни дать ни взять случайные прохожие, – однако что-то в их манере держаться сразу говорило знающему человеку: это копы. Завидев их, встречные старались тихо раствориться в подворотнях, но ни вид обдолбанных уже с утра оборванцев, ни паническое бегство молодых людей с золотыми цепочками на шеях не привлекали внимания загонщиков. Они стягивали кольцо, медленно, уверенно и осторожно: они явно знали, где искать. На всякий случай Хенрик запоминал их лица, те, что смог рассмотреть, – видимость сквозь грязные разводы на витринном стекле оставляла желать лучшего, не помогал и усилитель зрения. Он отметил, как малочисленны его преследователи – кажется, они не пользовались поддержкой местной полиции; отметил, как зарычал вдали двигатель армейского транспортера – снова военные; тут же вспомнил отрывок новостной передачи, где военный полицейский Альянса распинался в обещаниях прихлопнуть его как муху. Он быстро сопоставил факты, в голове его щелкал компьютер; стало ясно, почему они все время привлекали солдат – дело было в главном загонщике, в его связях.
Хенрик хмыкнул, недоумевая, – он не мог понять, что движет подобными людьми. Ему были знакомы основные побудительные мотивы, заставляющие людей действовать: страх, корысть, честолюбие, месть. Получалось, этим лейтенантом движет и вовсе невероятное – чувство долга: убитый полицейский не был его другом, само преступление, за которое Хенрика разыскивали изначально, было из разряда не заслуживающих внимания – подобные совершались по ночам десятками.
Доев, он медленно вышел и побрел прочь, сгорбив плечи и устало шаркая ногами. Смотреть на разворачивающийся в двух кварталах позади спектакль было неинтересно, да и опасно. Он убедился в главном – его сдавали полиции; не было никакого смысла укрываться в новом месте: кто-то будет выдавать его местоположение раз за разом – спутник исправно фиксировал его координаты, каждые два часа чип посылал в зенит короткий пакет данных. Его будут гнать, не давая вздохнуть, пока он не начнет спотыкаться от усталости, пока его не вынудят принять открытый бой или сдаться – и умереть.
Он не понимал этой игры, чувство протеста в нем перемешивалось со вспышками ярости, он ненавидел страну, которая его бросила здесь, ненавидел сволочей, которые им командовали, ненавидел людей вокруг – всех и каждого в отдельности. Он презирал все человечество и был уверен, что люди явились досадной ошибкой природы. Ложь, трусость, жадность, коварство и предательство были присущи этим существам от рождения: они уничтожали и загаживали все вокруг при этом начиная с себе подобных. Он убедился в этом на собственной шкуре – те крохи тепла, что были в нем когда-то, давно растворились в море расчетливой жестокости и лжи; ему не за что было любить таких как он – а они были именно такими, он был убежден в этом. Избавить вселенную от этой раковой опухоли – благородная задача, он делал это с удовольствием и без угрызений совести. Брошенный котенок или выпавший из гнезда птенец порождали в нем сострадание и желание помочь, но он спокойно переступал через умирающего, чужие крики никак не затрагивали его чувств. Жалость к убитой девушке – да, это было; несмотря на то, что ему приходилось уничтожать по приказу много таких, как она, он досадовал на ненужную смерть. Должно быть, она виделась ему чем-то вроде собаки, случайно попавшей под грузовик.
И то, что ему предстояло вскорости умереть, никак не трогало его – он один из этого стада, его уход только освободит мир, сделает чище, но протест, чувство несправедливости не позволяли ему уйти как быку на бойне – покорно. Он уйдет, да. Но уйдет, разгадав эту головоломку, он расхлебает эту грязную лужу и постарается прихватить с собой мерзавца, что отправил его на заклание. Пришла пора стать самим собой; пустые надежды облетели с него, как сухие листья.
Он усмехнулся, услышав далекие, приглушенные стенами выстрелы – дурачок, опустившийся вонючий бродяга, которого он соблазнил бутылкой пойла и новой одеждой, покончил счеты с жизнью. Он оставил беднягу в своей квартире, раскрасив ему лицо искусственным шрамом – просто нарисовал полосу на лице; глупый пьяница, радуясь новому жилищу и чистой одежде, был уверен, что все, что от него требуется, – это дождаться условного стука в дверь и сказать, что сеньора Нуэньеса нет дома – он уехал к сестре в другой город. Если он мертв, это даст Хенрику полчаса – час форы.
Никакого сожаления – приманка, наверное, уже объясняется с господом, жалкое существование человечка, наконец, окончено; мир стал чище.
Приняв решение, Хенрик приостановился, чтобы сделать главное – выключить контрольные функции чипа. Эта возможность допускалась в экстренных случаях, например, когда противник ухитрялся пеленговать сигнал растянутого спектра. Он произнес вслух кодовую фразу, как положено – три раза, со строго определенной интонацией. Короткий укол в левом запястье – подтверждение приема команды, и все. Больше никаких ощущений. Ничего не изменилось внутри, ничего не болело, никакой пустоты или неудобства.
Теперь связь со спутником прервалась. Его противник не сможет узнать, где он. И одновременно включился обратный отсчет. Если чип не включат с помощью специального оборудования, через трое суток его носитель умрет. По замыслу создателей, трех суток было более чем достаточно для выхода в расположение дружественных сил.
Хенрик зло усмехнулся – трех суток наверняка будет достаточно, чтобы отправить на тот свет нескольких зарвавшихся ублюдков. Теперь, когда внутри тикал таймер невидимой бомбы, он освободился от их власти. Исчезло ощущение неправильности происходящего, мир обрел краски, а жизнь – смысл.
Привыкший анализировать свои чувства, он ненадолго задумался. И понял: впервые в жизни он поступает так, как хочется ему, а не кому-то другому. Он перестал быть марионеткой. Должно быть, это и есть счастье, решил он.
26
Обычно сдержанный Уисли пребывал в ярости. Он орал в микрофон, Джон представил, как вытаращены сейчас глаза капитана, как брызжет слюна с тонких губ:
– Лейтенант, что это вы творите? Мы представители закона, не какая-нибудь вооруженная банда! Что
