наземных средств ПВО. Он знал, что в их задании нет несправедливости, что это чистый жребий: кому-то повезло, кому-то – нет. Он ощущал себя приговоренным к смерти. Это письмо – последнее слово приговоренного.
В памяти планшета хранились несколько фотографий Дорис. Больше всего ему нравилась та, где в солнечный день она стоит на фоне фонтана: серьезный взгляд чуть прищуренных глаз, на губах смущенная улыбка, за спиной радуга из мелких брызг; короткая юбка открывает круглые колени. Ноги у Дорис стройные, гладкие, девичьи. Бруно гадал, кто сделал этот снимок; конечно же, она существовала не в вакууме, и у нее были приятели – тень фотографа была едва видна на дорожке из цветного камня, и каждый раз Бруно испытывал приступ ревности, глядя на силуэт неведомого соперника. Он всматривался в восхитительный овал ее бедер и спрашивал себя: вправду ли она еще невинна, и правда ли вообще то, что говорят об активистках «Союза Девушек», об их принципиальности в этих вопросах? Он знал, что выдумал свою ревность, но ничего не мог с собой поделать.
Оберлейтенант Кресс помнил, как коснулся однажды ее колена. Это было в арендованной машине, вечером, они возвращались с пикника, устроенного каким-то военно-патриотическим обществом, машина остановилась на перекрестке, Дорис устало потянулась, ее тело напряглось, вытянутые ноги соблазнительно белели, и Бруно не выдержал. Дорис тогда повернула голову и посмотрела на него так внимательно, что он сразу же убрал руку, почувствовал себя неуклюжим мальчишкой; но навсегда запомнил прохладу ее кожи и легкий запах дыма, приставший к ее волосам. Надо было быть смелее тогда, думал он. Съехать на обочину где-нибудь поближе к парку, заглушить мотор и обнять ее покрепче. А потом грубо запустить руки ей под блузку, чтобы ощутить под руками теплое биение, и впиться губами в ее полураскрытый рот. Да, надо было быть смелее. И каждый раз, глядя, как солнце насквозь просвечивает ее юбку, он представлял, что еще можно было сделать, если б у него хватило решительности в тот вечер.
Теперь уже поздно что-либо исправлять. Утром во всех отсеках был оглашен приказ по кораблю: «С сегодняшнего дня авианосец „Де Невин“ переводится на штатное расписание военного времени. Личному составу надлежит быть готовым к незамедлительным боевым действиям. Командир корабля выражает уверенность, что его подчиненные окажутся на высоте и в час серьезных испытаний сумеют проявить выдержку, хладнокровие и готовность сражаться, как велят традиции Кригсмарине. И пусть наши нервы станут твердыми, как сталь, и сердца исполнятся отваги».
В задумчивости Бруно колупнул пальцем нагрудный карман, где хранился его талисман на счастье. Это была маленькая твердая раковина, размером меньше спичечного коробка, отшлифованная волнами и песком, молочно-розового цвета, с кремовыми полосками. Дорис писала, что нашла раковину на берегу, в полосе прибоя, там, где встречаются и расстаются две стихии, земля и вода, то назад, то вперед. Вот это «то назад, то вперед» побудило ее поднять раковину, очистить от песка, и, наконец, послать Бруно в знак неизменности ее чувств. Бруно решил, что это очень романтично. Он только не знал, какие именно ее чувства неизменны и что она имела ввиду под «то назад, то вперед». Дорис писала стихи, понимала красоту, ее мысли были исполнены поэзии; а у него перед глазами стояли ее стройные босые ноги, и это «то назад, то вперед» он воспринимал совершенно по-солдатски; и еще он думал о том, с кем она бродила в тот день по полосе прибоя.
– Извините, герр оберлейтенант, – сказал матрос. – Вы не могли бы пересесть на другой стул? Приказ – убрать все деревянное.
Смущение, с каким матрос смотрел на него, не давало забыть о предстоящей смерти, словно парень в синей робе уже видел перед собой труп. Это и понятно: эскадрилья Бруно летит в первой волне; цель – радарные станции и батареи ПВО в районе Пуданга, и постановщики помех уже больше часа в воздухе, уже накрыли ордер сплошной пеленой, непроницаемой для орбитальных средств наблюдения. Он не строил иллюзий, потери в первой волне будут такими, что из оставшихся от авиакрыла не набрать и эскадрильи; он твердо знал, что через пятнадцать минут отправится в свой последний вылет. Величие германского духа, необходимые жертвы, рыцарские традиции… как бы он хотел увидеть рядом с собой тех многочисленных учителей истории, инструкторов, воспитателей и старших активистов из боевого крыла «Молодые львы», что втолковывали ему, как почетна смерть за родину. Если повезет – понаблюдать, как они исхитряться проповедовать с легкими, разорванными от декомпрессии, или заживо сгорая в кабине, или хрипя от ярости и бессилия, когда земля стремительно мчится навстречу неуправляемой машине и во рту солоно от запредельных перегрузок.
Но как рассказать об этом девушке, у которой в голове вместо чувств поэзия? Как объяснить ей, что он солдат, что ее девственность не имеет никакой практической ценности для человека двадцати четырех лет, который знает, что сегодня умрет, для которого утонченные переживания великих поэтов – лишь бледная тень на фоне собственной звериной жажды любви, и что в торопливом сексе за тридцать марок больше тепла, чем во всей их трогательной дружбе? Ведь война ее не касалась. Война для нее – это участие в митингах и сбор теплых вещей для заполярных гарнизонов. Она подписывалась «Твоя…», но не любила его, а словесные изыски не имели никакого значения. Он сгорит в воздухе, а ее письма все так же регулярно – раз в неделю – будут приходить на авианосец, и в них по-прежнему будет одно и то же, пока какой-нибудь доброхот не объяснит ей, что означают слова «адресат не значится». Он презирал ее. Любил тоже, конечно, но это была нелегкая, переплетенная с презрением любовь; странное порождение одиночества, скрытого под маской веселой удали.
C тихим гудением замигало табло над выходом.
– Время, господа офицеры, – объявил командир первой эскадрильи.
Стоя в середине очереди, быстро двигающейся к выходу, Бруно написал: «Дорогая Дорис! Хочу, чтобы ты знала – я никогда не любил тебя, так же как ты не любила меня. Не пиши мне больше. Твой Бруно». Немного подумал и стер «Твой».
Человек с виноватым взглядом – еще бы, он-то останется в живых, – принял у него пластинку чипа, и Бруно с легким сердцем ступил на ленту эскалатора.
Скошенные плоскости «Арадо», казалось, провисли под тяжестью бомб и оружейных контейнеров. Погас страх, забылась любовь, привычный алгоритм предстартовой лихорадки вытеснил все чувства. Ленты компенсирующего кокона стиснули тело. Противоперегрузочный гель заполнил кабину, погрузив Бруно в оглушительную тишину. Система слияния отозвалась покалыванием по всему телу, и темнота сменилась ослепительным светом: теперь он видел во все стороны одновременно, глядел глазами бортовых датчиков, заглядывал за горизонт сканерами высотных разведчиков. Океан вокруг, редкие облака, освещаемые закатным солнцем, далекие берега, поросшие густыми джунглями, земля, расчерченная координатной сеткой – объемные полупрозрачные картинки причудливо пересекались, светились комментариями, пронизывались указателями курса и столбцами характеристик. Не было нужды разглядывать каждую цифру в отдельности, одного взгляда было достаточно, чтобы охватить и понять эту многогранную реальность. Он больше не был оберлейтенантом Крессом, ноги его покоились на палубе, установленные в трек катапульты, и бридель уже цепко прихватил стойку шасси, Бруно ощущал его касание так же, как человек ощущает ремень на поясе брюк; новое обоняние доносило до него температуру воздуха и обшивки, силу и направление ветра. Слух улавливал и декодировал десятки радиосообщений. Он был живым существом под названием «палубный штурмовик FE-190 „Арадо“, бортовой номер 54123, оперативный позывной „Альбатрос-восемнадцать“, его тридцатитонное тело вздрагивало в предвкушении полета, его сердце – тягово-реактивный водородный пульсатор – билось, ревело, выбрасывало за корму раскаленные струи, и датчики заднего обзора показывали, как дрожит воздух над панелями отражателей. Этому существу не было дела до девушки, любящей стихи немецких поэтов. Долгожданный жест, мгновенная концентрация, сердце отозвалось форсажем, шевельнулись пальцы-закрылки, удар, миг размытой темноты – и набегающий поток вознес его над облаками; повинуясь инстинкту, он заложил глубокий вираж, занимая место в строю.
Он уходил на юго-запад, вокруг него расстилался океан, эскадра исчезла за горизонтом, лишь слабая тень – подводная лодка из передового охранения, – еще была видна в глубине. Он миновал отряд десантных кораблей, мчавшихся на всех парах, с высоты похожих на водяных жуков. Проскочил над симангийским фрегатом, поймавшим боеголовку с металлофагами; сканеры запечатлели мгновение агонии корабля: потоки бурой пены, разъедающие надстройки, падающую мачту, фигурки людей, в панике бросающиеся за борт, вертолет, отрывающийся от накренившейся палубы. Поймал сообщение истребителей сопровождения, далеко впереди вступивших в бой с перехватчиками Альянса. Увидел стайку белых точек – это где-то в другом, параллельном мире резвились дельфины.
