И когда на темнеющем горизонте показалась полоска гор, когда машина уже пикировала к полосе прибоя и обратный отсчет отмерял секунды до отключения системы пилотирования, многомерное многоцветье в глазах вдруг померкло, мир потускнел, и зигзаг обратного курса прочертил бледную сетку карты.
– Альбатросам, Чайкам, Факелам – я Касатка. Отбой. Всем отбой. Выйти из соприкосновения с противником.
Обратный путь показался ему вдвое длиннее. Фрегат уже завалился на борт. Десантные корабли меняли строй, уходили на север. «Де Невин», совершенно не маскируясь, зажег посадочные огни – желтые и зеленые цепочки. Рывок финишера, прощальная перегрузка, последнее касание системы управления, и – темнота. Тело самолета буксировали по палубе, Бруно ощущал это движение через едва заметную дрожь корпуса.
Гель нехотя отпустил его, тугие ленты компенсирующего костюма втянулись в ложемент. Вместе со зрением вернулось ощущение жизни. Первое, что он спросил, когда увидел над собой коричневый жилет техника, было:
– Письмо. Где мое письмо?
Техник показал большой палец, на лице его, таком маленьком на фоне огромного шлема, появилась довольная улыбка:
– Не волнуйтесь, отправили в лучшем виде!
– Отправили? – растерянно переспросил Бруно.
– Точно! Как только дали отбой, шеф лично сходил к связистам.
– Черт! – сказал Бруно в отчаянии. – Черт! Черт! Черт!
84
Она сидела в кофейне, в задумчивости разглядывая коричневый узор на молочной пене. Капрал из военного патруля с любопытством покосился на одинокую привлекательную девушку за небьющимся стеклом, толкнул локтем сержанта, кивнул: глянь, какая! Грета почувствовала взгляд, подняла глаза на цветущего откормленного бычка, грустно улыбнулась, покачала головой – не твой сегодня день, солдатик. На улицах Пуданга теперь было полно белых лиц: войска Альянса продолжали валиться на Фарадж нескончаемым потоком. Город затих, затаился в неуверенном ожидании, бои стихли, оставив после себя сгоревшие дома и почерневшие остовы машин, снайперы больше не били с чердаков, так что днем можно было, не опасаясь нарваться на сюрприз, выйти в магазин. Да и сами магазины теперь работали, хотя витрины многих были все еще заложены мешками с песком. В новостях передавали о начале переговоров, поступали разноречивые сообщения о досадном инциденте на море, об ошибке пилота во время учений, о ракете, сбившейся с курса. Лишь по ночам еще раздавались взрывы – добивали просочившихся боевиков.
Может быть, это какая-то проверка, гадала она. Она чувствовала себя так, словно вдруг оказалась на другой планете: начальство забыло о ее существовании, номер для связи не отвечал, и список контактов не обновлялся вот уже больше недели. Никаких заданий, никаких дел, она жила, словно во сне: каждое утро входила в эту кофейню – последний из известных ей адресов для личных встреч – и садилась у окна; по истечении условленного времени поднималась и возвращалась домой, где истязала себя догадками и физическими упражнениями. Кончались деньги.
Она гадала – успел ли Хенрик активировать чип, не ранен ли, а если ранен, то куда его отправили. Она никак не желала примириться с очевидным: его нет в живых. Упрямство не позволяло ей отчаяться.
Беда в том, что спросить было не у кого. Во всем Пуданге не нашлось бы человека, который рассказал бы ей правду. Два дня назад она заметила в толпе знакомое лицо, узнала агента, с которым работала однажды, и в нарушение инструкции догнала его, кивнула.
– А ты ничего, симпатичная милашка, – осклабился агент, как можно естественнее выдерживая роль парня слегка не в ладах с законом, а глаза его просеивали толпу, отыскивали опасность: все контакты, что не были запланированы заранее, свидетельствовали либо о провале, либо о проверке. – Жаль, сегодня я не при деньгах. Как-нибудь в другой раз.
И он повернулся, собираясь исчезнуть и немедленно связаться с куратором, доложить об инциденте.
– Постойте! – взмолилась она, ухватила его за рукав, и агент напрягся, сжался подобно пружине. Она представила, как бы сама стала действовать в подобной ситуации, и подивилась его выдержке. Прошептала: – Давайте отойдем. Не бойтесь.
Она шла за ним по узкому переулку и тихо говорила:
– Я просто увидела знакомое лицо. Может, вы что-то слышали про Хорька. Клянусь – это не проверка.
Мужчина приостановился на мгновение, быстро глянул поверх ее головы.
– Ты сбрендила, Спица! – прошипел он. – Ничего я не знаю. Проваливай. – И добавил громко: – Чего привязалась? Сказано тебе – нет денег!
– Мой номер не отвечает, – прошептала она.
Он кивнул – мой тоже. И ушел, затерялся в толпе.
Сейчас она гадала: может быть, и эта встреча была подстроена?
Она почувствовала чей-то взгляд и привычно напустила на лицо неприступное выражение, подняла голову, намереваясь отшить очередного желающего скрасить ее одиночество. Замерла: высокий голубоглазый мужчина стоял на тротуаре, пристально вглядывался через разделяющее их толстое стекло.
– Не верю, – сказала она одними губами. Так иногда бывает, когда несбыточная мечта неожиданно оказывается явью.
Он вошел и уселся напротив.
– Я и сам не верю. – А перед глазами его стояли мрачные подземелья, отчаянная надежда, с какой он мчался вниз в те пятнадцать секунд, что оставались до взрыва мин; злость на свое тело, ставшее таким неуклюжим без искусственных модификаций; страх не успеть, споткнуться в предательской темноте, не успеть захлопнуть за собой стальную плиту люка. Страх не использовать свой единственный шанс на новую жизнь.
– Ты… даже не знаю, что сказать, – сказала она в растерянности.
Он разглядывал ее лицо так, словно увидел впервые.
– Можем просто помолчать.
Но она панически боялась пауз.
– Ты изменился.
– Да, шрам.
– Нет, тут другое. Ты… не такой.
– Я демобилизован. Наверное, в этом все дело.
Она спохватилась, быстро огляделась:
– Не здесь.
Он наблюдал за ней с незнакомой улыбкой.
– Если хочешь, я могу избавить тебя от этого.
– От чего?
– От обязательств. От страха. Сделать тебя свободной.
На несколько долгих мгновений Грете показалось, что это ощущение взгляда за спиной никогда не покинет ее, всю оставшуюся жизнь будет отравлять ее чувства. Она слишком погрязла во всем этом, приказ был для нее кумиром, оправданием и последним спасением, но эйфория веры схлынула, оставив после себя жалкие развалины, и вот теперь – «Победить – или умереть» – это камнем висело над ней, отказавшейся от прошлого, вынуждало бесконечно идти вперед в надежде исправить непоправимые ошибки, а на деле нагромождать все новые и новые. Раскаянье жгло ее; она была уверена: Хенрик, раздавленный такими же убежденными в своей правоте людьми, никогда не сумеет понять ее. Но по мере того как лицо его разглаживалось, теряло настороженность, светлело, безверие постепенно отпускало ее. И, наконец, совершенно ушло, когда его неловкая и нежная рука накрыла ее ладонь. И она подумала: теперь им ничего не страшно.
