— Друзей тут нет. Только командиры или сослуживцы. Невыполнение приказа автоматически влечет наказание болью. Топ-сержант уже показывал тебе, что это значит?
— Так точно.
— Если командир не наказывает тебя, наказывают его. Или подразделение. Тебе придется стать идеальным солдатом, рядовой. По-другому тут не бывает.
— Ясно, сэр. Рядовой просит разрешения задать вопрос, сэр! — Я вновь начинаю чувствовать себя салагой в чистилище. Казалось, навсегда забытое состояние.
— Задавайте.
— Есть ли шанс у идеального солдата выжить, сэр?
— Как у всех. В бою все одинаковы. Все идут в атаку. Так что смерть тут — лотерея.
— Ясно, сэр.
— Получи у моего заместителя свое имущество. Через тридцать минут желаю видеть твою койку, тумбочку и тебя самого в идеальном состоянии.
— Есть, сэр!
Командир взвода Краев слегка медлит. Оглядываясь, спрашивает тихо:
— Ты из морпехов?
— Так точно, сэр. Сержант, командир отделения. «Джульет»-три, четвертый второго, — так же негромко отвечаю я.
— Я тоже из Корпуса. Капитан. Командир разведроты. Первый полк. Тут много наших. Убийство?
— Неосторожное убийство офицера, сэр.
— Знаю я эти неосторожности, — усмехается бывший капитан. — Держись, морпех. Может, и повезет тебе.
— Спасибо, сэр! — На мгновение мне становится легче. Я не один тут такой.
Через полчаса от морпеховского братства не остается даже запаха. Я корчусь на земляной палубе от разрывающей каждую клеточку тела боли. На первый раз — всего три секунды. Рядовой Краев, командир взвода, находит заправку моей шконки не идеальной. А комбинезон мой недостаточно выглаженным. В течение получаса сеанс повторяется трижды, пока я не начинаю четче представлять образ идеального солдата. А потом в течение долгих четырех часов я в составе взвода марширую по щебенке плаца, отрабатывая доселе незнакомые строевые приемы. То и дело я падаю на палубу, разрываемый дикой болью. К вечеру я непроизвольно сжимаюсь от страха уже при одном приближении командира.
— Ничего, братан, — шепчет мне перед отбоем сосед по кубрику. — Живут и здесь. Привыкнешь. Я вот уже три месяца чалюсь.
Я молча киваю ему.
— Взвод… отбой! — Я прыгаю в койку, словно в воду с горящего борта. Одеяла взмывают над нами, как паруса, и саваном накрывают вытянувшиеся «смирно» тела.
Тропический дождь обрушивается на лагерь. Туго натянутая парусина полощет под порывами ветра. Барабанный шум ливня над головой глушит слова команды.
— Молитву… начинай!
— Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое… — гудит по палатке монотонный хор идеальных солдат.
На следующий день после завтрака — строго по распорядку, — рота бегом выдвигается на передовую. Наш лагерь от нее недалеко, пара километров всего. Непривычная стальная каска в матерчатом чехле основательно грузит шею. Пустые подсумки на разгрузке. Вместо брони — легкий бронежилет, весь в заплатках. Занимаем позиции в наспех выдолбленных неглубоких траншеях, перегораживающих улицу. Впереди, слева, сзади — сплошная пальба из легкого оружия. Дома вокруг почти целы, лишь кое-где выбиты окна да стены пулями исщерблены — Нью-Ресифи берут штурмом аккуратно. Авиацию и артподдержку применяют точечно. Город просто нашпигован промышленными объектами, разрушать которые команды не было.
Пули поют над головами на разные голоса. Без брони и оружия чувствую себя как таракан в будильнике. Во все глаза наблюдаю за соседями — если они выжили, получится и у меня. Сидим в узкой неглубокой траншее на корточках, изо всех сил стараясь не высунуть макушку и одновременно не испачкать спины в мокрой глине — потом придется долго и нудно отстирывать комбез вручную. Пьем воду из фляг. Многие на полном серьезе молятся, склонив головы и шепча с прикрытыми глазами. Жаль, я не научился общаться с Богом, сейчас бы самое время. Устав от бессмысленного ожидания, тихонько бормочу свое:
— Я — морской пехотинец. Я — оружие…
Сосед удивленно поднимает голову. Смотрит на меня непонимающе. Будто я в сияющий храм во время проповеди на «Томми» въехал. Потом осмысленное выражение появляется в его тусклых глазах.
— …Я не рассуждаю и не сомневаюсь, потому что оружие неспособно рассуждать и сомневаться, — начинает он шептать вслед за мной.
Сидящий за ним навостряет уши.
— …Моя семья — Корпус. Меня нельзя убить, ибо за мной встают братья мои, и Корпус продолжает жить, и пока жив Корпус — жив и я… — через минуту уже несколько человек вокруг меня негромко декламируют заклинание силы.
Я говорю и говорю, и привычная уверенность входит в меня, и я снова не один, со мной Корпус, и, значит, я действительно буду жить вечно, и сейчас, как никогда, мне хочется верить в это, и я верую всей душой, как никогда ранее.
— …И с этой мыслью предстаю я перед Господом нашим. Аминь! — звук затихает в сырой глинистой дыре.
Мы удивленно переглядываемся.
— Я Крест, — представляется сосед. — Первый третьего.
— Француз. Третий второго.
— Не надейся, Француз, тут обычная халява не пролезет. Лучше молиться. Вроде помогает. Тут мы все у Бога на разделочном столе. Кого выберет, того и в котел. Конкретное чистилище. Будешь молиться искренне, бывает, Он слышит. И тогда пронесет нелегкая. Именно так, чувак.
Морпех снова опускает голову. Глаза его вновь тускнеют, будто высыхают. Через минуту вижу, как его губы снова начинают беззвучно шевелиться.
Закрываю глаза. Молитва на ум не идет. Видимо, я еще не в той кондиции. Пытаюсь вспомнить что- нибудь хорошее. Стараюсь абстрагироваться от грохота пулемета из соседнего здания. Вспоминаю, как Ника кормила меня с рук какой-то полусырой дрянью и заливисто смеялась, когда я выталкивал корм языком. Ее солоноватые губы. Жаркое дыхание. Мысли плавно перескакивают на Шармилу. Как странно, я по-прежнему не ощущаю ее частью себя. Понимаю умом, что долбаные «психи» вычистили мою черепушку. Выхолостили меня, как мясного кабана. Но сделать ничего не могу. Потому что не знаю — что. Вынуждаю себя вспомнить нашу последнюю ночь в Марве. Вновь обнимаю ее за изящные бедра. Собираю губами крошки бисквита с ее коленей, касаясь шелковистой кожи. И понимаю вдруг, что думаю о Шар по привычке. Как будто назло себе. Или им. Им — кукловодам, что подвесили меня на невидимых лесках. Прошлое не вернуть никогда. И никогда мне уже не испытать такого неземного кайфа, как в те дни. Даже если чувства ушли, я бы все отдал, чтобы насладиться музыкой ее тела еще раз. А может, это я себя обманываю. Не будет ничего, если воспринимать Шар просто как сексуальную бабенку. Такое не повторяется. Такое бывает только раз. Как в бреду, вспоминаю, как разговаривал с Шармилой в госпитале. А может, я и был в бреду. И не было никакой Шармилы. В том бреду она сидела рядом, положив руки на колени, и пристально, без улыбки, смотрела мне в глаза. А я рассказывал ей о встрече с ее отцом. Даже описал, как он выглядит. Странно, Шар даже не удивилась тогда. Просто сказала:
— Да, это он. У него именно такой шрам на левом виске.
И больше мы ни о чем не говорили. Просто молчали, прикрыв глаза. У меня еще голова сильно кружилась, и я боялся, что меня при ней стошнит. Я понимаю, что Шар приходила прощаться. А все же было ли это? Или это такой же бред съехавшего с катушек контуженого, как и мои похождения в Косте? При упоминании Косты-де-Сауипе сразу и отчетливо вижу женщину по колено в воде, безуспешно пытающуюся поднести подарок богине моря.
