— Живой, морпех? — спрашивает кто-то.
Поворачиваю голову. Надо мной возвышается взводный. Весь в копоти, в земле и крови. Спрыгивает в траншею рядом.
— На себя посмотри, — говорит Краев, поймав мой взгляд. — Ща капеллан придет. Будет душу лечить. Чего расслабился-то? До обеда далеко. У нас на сегодня еще пара вылазок.
Кажется, я уже жалею, что меня не приговорили к расстрелу. Там умираешь один раз, а тут — по три раза на дню.
Когда капеллан затягивает молитву, я упрямо стискиваю зубы. Бойцы вокруг хором повторяют за священником:
— Упокой, Господь, души усопших рабов Твоих и прости им все грехи их, сделанные по собственной воле и помимо их воли, и дай им Царствие Небесное…
Меня хватает на пару минут, не больше. Ослепительная боль скрючивает меня на дне траншеи и выворачивает наизнанку. Приходя в себя, я жадно глотаю воздух и под буханье адского молота в ушах повторяю вместе со всеми:
— Спаси, Господь, людей Твоих и благослови принадлежащих Тебе, помогая им побеждать врагов и сохраняя силой Креста Твоего святую Церковь Твою…
— Доброе утро, Тринидад! — доносится из распахнутого люка стоящего неподалеку бронетранспортера. — В эфире военное радио «Восход». У микрофона ведущий Кен Ямомото. Главная новость часа: сразу две партизанские группировки, действующие на западной окраине Нью-Ресифи, в результате переговоров с представителями имперских властей согласились сложить оружие в обмен на гарантии сохранения жизни. Командиры отрядов получили распоряжение прекратить огонь сегодня после полудня. Партизанские лидеры изъявили добровольное желание обратиться к руководителям других незаконных формирований, действующих в этом районе. Они призвали их зарыть томагавки в землю и сойти с тропы войны. Кроме того, в своем обращении руководители оппозиции призвали всех добровольцев принять активное участие в развитии политических и демократических программ, применяя при этом исключительно мирные методы. Это действительно замечательная новость, и мне остается только сожалеть о том, что она запоздала по крайней мере на полгода. С другой стороны, ха-ха-ха, как иначе смогли бы проявить свою доблесть солдаты Империи? Наша несравненная Шейла Ли сейчас находится в районе боевых действий, в самой гуще событий. Она передает всем свою любовь и восхищение мужеством наших солдат, этих несгибаемых борцов за торжество закона и справедливости. По ее просьбе для отличившихся в Ресифи бойцов Второго полка Тринадцатой дивизии морской пехоты передаем отрывок из концерта оркестра «Звездные пастухи»…
— Сдадутся они, как же, — бурчит себе под нос Краев. — Их прижали со всех сторон. Им деваться некуда. Там даже дети стреляют. Все равно мы всех подряд мочим. Куда ни кинь — всюду клин.
— Мне больше понравилось это — «политических и демократических программ», — передразниваю я голос ведущего. — Они там сплошь мясо тупое, они слов-то таких не знают, епть…
Свист приближающейся мины заставляет нас заткнуться и плотно прижаться к палубе.
Прошел целый месяц. Мы давно прошли Ресифи насквозь, рассекли его надвое и теперь добиваем остатки фанатично сопротивляющихся партизан. Больше всего хлопот нам доставляют наемники — отчаянные, профессиональные, изворотливые как черти, они маневрируют, внезапно контратакуют, кладут нас пачками. Настоящие духи войны. Уважаю таких. Это не голоштанный сброд с дробовиками. Их новая тактика изрядно попортила кровь штабным деятелям — во время нашей атаки они минируют и уходят со своих позиций, оставляя только пулеметчиков, а затем бьют во фланг сменяющей нас и не успевшей закрепиться пехоте. Некоторые улицы мы берем по два-три раза. Вокруг меня почти нет знакомых лиц. Все, кого я успел узнать из своего взвода, кроме, пожалуй, Краева, давно повыбиты в непрекращающейся мясорубке. Пополнение льется непрерывным ручейком — кто заснул на посту, кто украл пайку, кто струсил, да мало ли поводов найдется? — но новых лиц я не запоминаю. Ни к чему. Я уже привык к тому, что люди тут — просто песок в старинных песочных часах. Свыкся с этим. И просто жду своей очереди. Как-то так получается, что пока мне удается остаться наверху. Несмотря на все пополнения, наш взвод редко бывает укомплектован больше чем наполовину.
— Слышь, взводный?
— Чего тебе?
— Мне вот все не дает покоя — кто мы такие? — спрашиваю я тихонько.
— Тебе не одинаково? — без паузы отвечает он, будто ждал вопроса. — Ты все равно что покойник уже. Какая разница, чего не успел и чего не понял? От тебя больше ничего не зависит.
— Да как-то, знаешь, не дает покоя. Именно поэтому. Вроде жизнь кончена, а оглянуться не на что.
— Как не на что? У тебя женщины были? Дети есть? Пил-гулял? Получал удовольствие? Вот и думай об этом.
— Дети есть. Но не ради же удовольствия живем?
— Ты в Корпус-то чего поперся?
— По дурости, — честно отвечаю я.
— А я по убеждению. И тут я по ошибке. По собственной глупости. Но все равно я офицер. Мне сомнения ни к чему, понял?
— Понял, сэр, — уныло отвечаю. Взводный загремел сюда из-за связи с собственным ординарцем. По его словам — обычной женщиной, ничего особенного. Он дважды ранен, до конца срока ему всего (или еще) два месяца. Даже эта бойня не способна выбить у него палубу из-под ног. Даже то, что его взвод за месяц полностью обновляется.
— Да брось, Француз. Без чинов.
Я вижу, как ему неловко из-за его резкости.
— Все нормально, взводный.
Свист очередной мины опять прижимает нас к земле. На этот раз бухает где-то недалеко.
Смерть становится привычной, как завтрак — строго по распорядку. И ничего я поделать с этим не могу. А значит — чего рыпаться попусту? Как ни странно, лучшее время для раздумий — ожидание атаки. Это единственное время, когда мы сидим себе тихо-мирно и до поры нас никто не трогает.
Я часто думаю о смысле жизни. Звучит слишком высокопарно, согласен. Но по-другому выразить то, что бродит внутри, не могу. Я размышляю о том, кто мы. Зачем живем. Кого защищаем. Императора? Кто такой Император? Это Империя. Империя — это люди. Мы защищаем людей. Почему, защищая людей, мы должны их убивать? И как можно защищать тех, которые ненавидят тебя и кого ты презираешь? И если презираешь их — презираешь Империю, а значит, и Императора, а как можно быть готовым умереть за того, кого считаешь грязью? И разве можно быть верным по инстинкту, а не по убеждению? Наши речевки — все эти «Убей» — не более чем собачьи команды для развития агрессивности породы. Нас выводят, словно псов для собачьих боев. Мы прослойка между обывателем и властью. Мы смазка, что предотвращает взаимное трение. Расходный материал. Нас льют на жернова истории. Теперь я знаю, что означает летучее выражение «историю пишут кровью». Странно звучит, но тут, на краю преисподней, я впервые ощущаю себя свободным. Течение моих мыслей ничем не нарушается. Командование не считает необходимым тратить силы на гипнокоррекцию штрафников. Все равно они погибают раньше, чем успевает закончиться курс внушений. Редкое явление — я помню то, о чем думал вчера, позавчера, неделю назад.
— Слушай, взводный, как ты думаешь, зачем мы живем? — снова тереблю безучастного Краева. Он поднимает глаза. — Я в смысле — разве можно быть преданным не по убеждению? Мы ж не роботы какие, в конце концов?
— А чем мы от них отличаемся? — спрашивает он с интересом.
— Ну как, мы во плоти, мы мыслим, решения принимаем самостоятельно… — Я сбиваюсь с мысли, замолкаю.
— Решения принимаем, говоришь? — ехидно интересуется он. — Мы от них отличаемся только строением тела. Модификацией. Процессами обменными. Мы просто другая модель, понял? Роботы не думают. Они выполняют порученную работу. И не озадачиваются, зачем живут. Так кто мы, по-твоему?
— Роботы и есть, — уныло соглашаюсь я.
