Я почти физически ощущаю, как сходятся на мне лучи дальномеров базы. Я упорно ползу, вихляясь, к растущему белому пятну.
— Катапультируйся… — едва слышно доносится внутри меня голос Милана из кабины оператора.
— Заткнись ты, черт!
— Красный волк, захожу с правого борта, — упрямо говорю я.
— Здесь Шакал, — раздается напряженный голос Борислава. — Внешние каналы отключены. Открываю огонь через десять секунд… Требую посадки Красного волка.
Точки «Зонтиков» со стороны основных отражателей. Даже их крохотные ракеты в упор способны повредить дорогущие чаши настолько, что стоимость ремонта снесет к чертям собачьим весь бюджет.
Пауза. Пятно борта растет. Меня медленно сносит вверх-влево. Еще немного, и второй заход.
Голос диспетчера:
— Три ловушки по правому борту. Двигатели стоп. Готовься к жесткой посадке.
Оранжевые пятна мечутся, словно фонари на ветру. Резкий толчок. По касательной задеваю край ловушки. Теряя всякую ориентацию, кувыркаюсь дальше. Стиснув зубы и закрыв глаза, принуждаю себя отключиться от управления. Теперь любой импульс может размазать меня о борт или об один из множества возвышающихся на корме базы пилонов. Триста двадцатый начинает доклад, но я прерываю его мысленным усилием. Он послушно умолкает. Тишина густая, как мед. Потрескивание помех. Глупо умереть вот так, в тридцати метрах от базы. Замерзающий аварийный гель сочится в кабину.
«Прощай, Триста двадцатый…»
«Прощай, Юджин Уэллс…»
Удар, который обрушивается на мое битое-перебитое тело, таков, словно я на полном ходу въехал в стену. Перешибает дыхание. Белая обжигающая боль гасит все вокруг. Внутри меня едва теплятся отдельные очаги работающего оборудования. Остальное — мертво. Не скомпенсированная ничем перегрузка вышибает к чертям систему управления. «Москито» медленно ускользает от меня.
Я тянусь к нему в последнем усилии. Не бойся. Я тебя не брошу. Мы приземлимся. Ты выживешь. Истерзанное болью существо в последний раз касается моего сознания и исчезает в черноте окружающего пространства. Я остаюсь один, наглухо запечатанный в летучем гробу. Я да еще Триста двадцатый. Отдельные индикаторы на боевой консоли еще живы. Почти все светятся рубиново-красным. Я даже не знаю, попал ли я в магнитную ловушку или опять задел ее по касательной. Вот сейчас. Секунда. Еще секунда. И я влеплюсь в борт кучей мертвого железа. Мерное тиканье таймера внутри черепа, словно холодная капель. Удара все нет. Значит, промахнулся. О борт не разобьюсь. Лететь нам теперь в полной темноте, пока воздух не кончится. Мне и Милану. И Триста двадцатому.
«Зря ты в меня влез, — говорю мысленно. — Я по жизни невезучий. Опять вот вляпался…»
«Я создан для боя. Мне не привыкать умирать, — парирует Триста двадцатый. — Один раз я уже умер. Почти».
«Как это?»
«Меня подбили. Сергей вытащил блок моей памяти. Спас. Я живу во второй раз».
«И что — не боишься смерти? Совсем?»
«Боюсь. Еще больше, чем тогда, когда проснулся в первый раз. Я знаю, каково это — умирать…»
«И каково?»
«На самом деле, страшно только ожидание смерти. А сама она — раз, и все. Только очень больно. Если бы не было боли, то смерть — пустяк».
«Спасибо, успокоил», — усмехаюсь я.
«А чего ты ждал? Чтобы я тебе стихи читал?» — едко интересуется внутренний голос.
«Интересно, что подумает Мишель, когда узнает, что я умер? — спрашиваю сам себя. И не знаю, что ответить. — И что скажет Васу? Он же меня ждать будет. Глупо как все… С Миланом нет связи?»
«Нет».
Помолчали. Неожиданная мысль приходит в голову.
«Давай споем, а?» — говорю я.
«Ты пой. А я тебе помогу. У меня и голоса-то нету», — отвечает Триста двадцатый.
Я закрываю глаза.
тихонько затягиваю себе под нос, преодолевая боль внутри. А в ушах моих звучит тягучая мелодия. Я отдаюсь ей полностью. Плыву по бархатным волнам грусти. Солнце ласково светит в глаза сквозь неплотно сомкнутые веки. Триста двадцатый поддерживает меня. Ему хорошо. Как и мне. Жизнь — глупая штука. И кончается всегда не так, как мы хотим. Как правило — вопреки тому, чего мы хотим. Так что все нормально. Нормальнее не бывает. Глупо дергаться, когда от тебя ничего не зависит.
И вдруг:
«Обнаружена гравитация».
«Что?»
«Обнаружена гравитация. Есть захват посадочной ловушкой…»
Легкая дрожь ложемента. Кажется, я могу ощутить стыки на покрытии посадочной палубы, по которой нас волокут. Толчок. Фонарь съезжает в сторону. Резь в глазах. Яркий свет врывается в мою мрачную пещеру. Чьи-то руки освобождают меня из ремней. С чавканьем высвобождают из полузаполненной гелем кабины. Ченг. И еще кто-то. Наверху меня сразу, как в люльку, кладут в реанимационный блок. Воздух внутри скафандра начинает пахнуть аптекой. Из соседней кабины откачивают загустевший гель. Видна часть тела Милана. Кажется, задница. Он так и лежит, как упал, — головой вниз. Вокруг мельтешение белых роб: пожарники с тяжеленными раструбами пеногенераторов, медики…
Дрожь палубы. Моргание предупреждающих ламп. В отсек медленно вкатывают «Москито» Борислава. Парковщик отмахивает флажками, такими нелепыми в царстве вакуума. Медик надо мной показывает большой палец. Типа: «Не дергайся, пацан». Мне-то что. Нет так нет. Я и не дергаюсь. Мне даже в кайф полежать на холодке. Особенно после всего, что было.
Ченг машет руками, разгоняя свою коричневопузую братию по местам. Пласты обшивки безжалостно вскрываются, обнажая нежное ячеистое нутро. Кажется, угрозы взрыва нет. Атмосферные индикаторы наливаются желтым. Постепенно зеленеют. Наконец, с меня срывают шлем. Грохот и крики сразу же глушат меня. Кружится голова. Пар валит изо рта — в отсеке еще жуткий холод.
— Как Милан? — спрашиваю я.
— Живой. Ничего серьезного. Денек полежит в реаниматоре, — отвечает медик через поднятое стекло шлема. — Ты тоже можешь встать. Минуту еще полежи и топай. Все нормально с тобой. Подкрепляющего тебе ввел. Будет голова кружиться — присядь на минутку, пройдет. А потом — сходи на обед. И как можно больше горячего.
— Понял, док, — губы с трудом разлепляются.
Когда я наконец выползаю из ангара на еще нетвердых ногах, меня встречают четверо охранников. Переходной люк опускается за спиной. Еще пара человек сзади.
«Угрожающая ситуация», — сообщает Триста двадцатый.
«Будто сам не вижу», — огрызаюсь я.
От четверки с шоковыми дубинками исходит затаенная угроза. Сдерживаемое нетерпение. Они ждут моего неповиновения. Они не считают меня за человека. Может быть, они и правы. Я действительно не совсем человек. Господи, да что за гадство-то? Из одного дерьма в другое и без малейшей передышки…
— Юджин Уэллс, — начинает через внешний динамик один из четверки. Вся делегация полностью
