образы полупрозрачных плоскостей. Рвутся в бой, неугомонные зверушки. Хватит, ребята. Повоевали. Я делаю шаг к шлюзу.
Лиз бросается следом. Хватает меня за руку. От резкого движения ноги ее отрываются от пола и она повисает на мне неуклюжим воздушным шариком.
— Я с тобой, Жослен, — говорит она.
Жаль, что лазерная связь не передает интонаций.
— Тебе туда нельзя, Лиз. Там может быть опасно.
— Все равно. Я тут больше не останусь.
— Мне нужно найти дорогу наверх. После я вернусь за тобой.
— Я все равно не хочу оставаться.
Я чувствую облегчение. Как всегда, когда кто-то принимает решение за тебя.
— Хорошо, идем. Держись рядом.
— Почему ты взорвал базу?
— Марсиане. Над нами их эсминец. Не передумала?
— Нет. Лучше там, чем тут от удушья. Я целую вечность не видела света. Не бросай меня.
— Это не твоя война, Лиз, — пытаюсь увещевать я.
— Ты меня спас затем, чтобы бросить?
— Я тебя не спас, — смущенно отвечаю я.
— А что ты сделал?
— Ну… не знаю. Мне захотелось убедиться, что ты жива. Увидеть тебя.
— А говорят, легионеры бесчувственны.
Должно быть, она едко улыбается, произнося это. Я не вижу ее лица: голова ее опущена вниз.
— Сколько тебе лет, Лиз? — неожиданно спрашиваю я.
Знаю, я бестактен. Но существу одного года от роду простительна некоторая наивность.
Ответ следует немедленно.
— Двадцать семь. Нет, постой, двадцать восемь. Или двадцать девять. — Она сбивается, беззвучно шевеля губами. — Слушай, я потеряла счет времени. Не помню. Это так важно?
— Да нет, в общем. Не знаю, зачем спросил. Сейчас мы выйдем и поищем запасные баллоны для тебя. А потом двинем наружу.
— Хорошо. Можно, я буду с тобой разговаривать? Я сто лет ни с кем не говорила. Лиз, сделай то, Лиз, сделай это… Можно?
— Можно, — разрешаю я. — А ты замужем? У тебя дети есть?
— Нет. А сколько лет тебе, Жос?
— Чуть больше года. Я родился взрослым.
— С ума сойти — меня спасает годовалое дитя!
— Ты смеешься надо мной?
— Почему ты спрашиваешь?
— Лазерная связь не передает интонаций.
— Жаль.
— Мне тоже.
Внутри я тихо млею от непонятной неги. Чувство это чем-то сродни наслаждению от убийства врага, и я никак не могу сообразить, откуда оно исходит. Да и не очень-то и стараюсь.
Болтая, словно школьники на прогулке, мы выбираемся во тьму узких коридоров. Часть их окончательно обрушилась от мощного толчка. И тогда мы возвращаемся к перекрестку и бредем в обход. На всякий случай я иду впереди, выставив ствол перед собой. Марсиане угомонились со своей агитацией. Голоса под черепом стихли. Ничто не мешает нам, даже трупы, через которые время от времени приходится перебираться в узких проходах, не вызывают досады. Лиз щебечет без умолку. Не дыша, я внимаю ее болтовне.
Крабы находят меня в разрушенной дежурке. Четыре зверушки с исцарапанной пулями броней. Их боевой дух высок. Они щелкают механизмами подачи и демонстрируют мне полные магазины. Все мое воинство — они да еще трое истуканов с обмороженными глазами, занявших позиции в центральных коридорах. Я требую у них картриджи для скафандра Лиз. Затем отправляю всех восстанавливать энергоснабжение отсека с заключенными.
— Эй, балбесы! — так я к ним обращаюсь.
Но истуканы слушаются. Похоже, они рады любому окрику, способному разогнать их ступор. Они хуже беспомощных слепых котят. Заботливая мамаша, я вытираю им сопли и меняю подгузники. Я заставляю их, уже хватающих ртом воздух от удушья, перезарядить скафандры и выпить по трети емкости с бульоном. Исполнительные дебилы, тупоголовые рабочие муравьи — они пускают пузыри от счастья, вновь оказавшись под чьей-то опекой.
— Ужасно, — говорит Лиз.
— Что именно? Их беспомощность?
— Нет. То, что они продолжают жить.
Я пожимаю плечами.
— Это цена за жизнь. Плата за предательство. Они выбрали такую жизнь сами.
— Лучше умереть.
— Вряд ли они чувствуют себя плохо, — сомневаюсь я. — Они теперь не испытывают сомнений.
— Единственный плюс, — соглашается Лиз.
Я даю ей найденный в дежурке карабин.
— Зачем он мне?
— На всякий случай. Мы ведь на войне. На тебе военный скафандр. Марсиане могут решить пострелять в тебя.
Заботиться о ней приятно. Я отыскиваю среди мусора сбрую с патронными подсумками. Самолично обвязываю щуплое тело. Лиз смотрит на меня из глубины шлема испуганным зверьком.
— Не передумала?
Она энергично трясет головой.
— Нет.
Мы выбираемся на поверхность не меньше часа. Кругом хаос разрушений. Резкий красный свет проникает через обрушившийся свод коридора. Поразмыслив, я решаю, что искать лучшей дороги бессмысленно.
Дыра выводит нас на склон огромного кратера. Противоположный его край теряется в зеленоватом мареве. Все, что осталось от базы. Пустота, возникшая на ее месте, схлопнулась тоннами раздробленной породы. Свод обрушившегося коридора за спиной зияет на щебнистом склоне точно щербатая распахнутая пасть. Даже пыли нет — россыпи щебня отражают раскаленный пятачок солнца миллионами красных граней.
Потрясенная Лиз замирает, вцепившись мне в руку.
— Как много открытого пространства, — шепчет она.
— Боишься?
— Кажется, если я шагну, то сразу улечу вверх.
— Шагай помельче, вот и все дела, — советую я.
— А это, над головой, — это что?
— Это Юпитер.
— Юпитер?
— Ты разве не знала?
— Нет. Мы ни разу не были на поверхности. Нам не говорили, куда нас везут. Всю дорогу мы спали. А проснулись уже под землей.
Я молчу, не зная, что ей сказать. Откуда мне знать, как утешают женщин, на полгода замурованных в каменном мешке? В наших наставлениях про это ни слова.
— А ты на самом деле революционерка?
