смертью и христианством, но никогда не казнил и не уродовал.
— Слава Тебе, Господи! — священник воздел руки к небу.
Остальные четверо обменялись взглядами.
— Простите меня, — сказал Йон. Он не был таким смущенным, как они. — Я должен все объяснить вам?
И поскольку ответа не услышал, он начал рассказ, мигая и прерываясь время от времени.
— Раньше я был пастором в Кэнтербери в Англии, — сказал он. — Одним из священнослужителей в соборе, настоятелем которого был святой архиепископ Элфи.
Ранней осенью года 1011 от Рождества Христова в страну, грабя и опустошая ее, пришли даны. Добрались они и до Кэнтербери. Предатели сдали город, и он оказался в руках викингов. Я никогда не забуду, что случилось после того, как завоеватели ворвались в город: мужчин и женщин уродовали или убивали и подвергали ужаснейшим мучениям, детей мучили и убивали без всякого сожаления. Казалось, что из ада вырвались все злые силы: над мужчинами издевались и убивали их лишь для того, чтобы насладиться созерцанием крови, услышать их плач и стоны.
С захватчиками был и их король, показывая своим людям пример жестокости, не отставая ни в чем от них.
Архиепископа Элфи и других священнослужителей взяли в плен, и архиепископ пал мученической смертью, когда отказался обратиться к народу с призывом выплатить королю выкуп.
Но я должен рассказать вам прежде всего о своей презренной роли в этих событиях.
Когда датчане ворвались в собор, мне удалось бежать через боковую дверь и спрятаться в одном из домов. Я угрожал хозяйке дома, требуя дать мне одежду, которая бы не выдавала во мне священника. После того, как я стал свидетелем издевательств над своими братьями-священнослужителями, я, вместо того чтобы страдать вместе с ними, бежал, как последний негодяй. Словно крыса, шнырял я по улицам и не был схвачен этими дикарями.
Мне удалось бежать из Кэнтербери, добраться до Лондона, где я нанялся на работу к одному сапожнику, не рассказывая никому, что имею сан священнослужителя. Но со временем спокойствие и мир все больше покидали меня.
После похорон архиепископа Элфи в церкви святого Павла в Лондоне я пошел туда. Плакал на его могиле, думая о перенесенных им мучениях, в то время как я бежал от своего долга. И я осознал, что обязан искать прощения грехов своих.
Добился этого и вновь занял место священника. Но сам себе не мог простить предательства; дни и ночи молил я Бога, чтобы Он ниспослал мне самое строгое наказание, какого я заслуживаю.
И, наконец, я обрел мир и спокойствие, думая о том, как сам Господь простил Петра, отказавшегося от Него. Я размышлял над тем, что он еще и одарил этого апостола огромной силой воздействия, и я начал думать, что Господь и ко мне обратил свой зов.
Однажды я молился на могиле архиепископа и услышал слова Господа, обращенные ко мне: «Мы должны любить врагов своих, благославлять тех, кто проклинает нас, искать пути к тем, кто ненавидит нас, и просить за людей, преследующих нас». С того дня я стал молить Господа за викингов. Прошло немного времени, и я почувствовал сострадание к ним за их ужасные грехи. И я постепенно понял, что Господь повелевает мне поехать в их дикую страну и принести с собой Его заветы.
Когда я узнал, что Олав Харальдссон, превзошедший всех других в жестокости в Кэнтербери, стал конунгом Норвегии, пожелал превратить всех ее жителей в христиан и нуждается в священниках, я понял, что Бог призывает меня.
Я не ученый, смелым тоже никогда не был, даже если меня и учили. Я никогда не буду хорошим священником. Но для прихожан своих я могу сделать главное — молить Господа Бога за них. Именно поэтому я провожу ночи в церкви, молясь за них, умоляя Бога о том, чтобы викинги научились состраданию Божьему.
В комнате стало тихо. Ни Кальв, ни Финн не показали, что они довольны. Вскоре Ингерид и Финн отправились домой в Гьевран.
— Кто бы мог подумать, что этому маленькому существу так повезло! — воскликнул Кальв, когда остался один на один с Сигрид. Видно было, что он раздражен.
Сигрид уставилась на него, открыв рот, и не могла не улыбнуться. Но тут же посерьезнела.
— Тебе не стоит делать из него шута, — произнесла она. — То, что он рассказал — прекрасно. Я испытала к нему такое уважение, какого не ожидала.
— Уважение к подлецу, предавшему своего Бога и свое призвание!
— Он же раскаялся в грехах своих, молится Богу, чтобы Тот простил их ему.
— После драки кулаками не машут. О короле Кнуте тоже говорят, что он рыдает и плачет над своими грехами, но он все же воин, кающийся в собственных грехах. Но не столь уж глубоко его раскаяние.
А курица, подобная нашему священнику, кудахчет и бежит со двора при первом удобном случае, как бы сейчас он не сожалел о своем малодушии.
— Мне кажется, ты судишь его слишком сурово. Он же твой пастырь, Кальв, ты обязан его уважать.
— Как священника, да. Но как мужчину… Он бы мог и умолчать о жестокостях в Кэнтербери. Действительно Торкель Высокий на какое-то время утратил возможность управлять своими воинами, и они проявили жестокость. Но если он думает, что кто-то может завоевать страну с воинами, которые остановят битву и начнут гладить маленьких детей по головкам, то ошибается. Заблуждается он и в том, что Олав Харальдссон может крестить Норвегию одними лишь молитвами и святой водой. Я при случае расскажу ему, что случилось с Хаконом Воспитанником Адальстайна. Может, то, что он говорит, и красиво. Но это не речь мужа.
— Ты не можешь защищать жестокость, о которой он рассказывал!
— Жестокость может принести пользу, когда у народа нужно вызвать чувство страха.
— Но заходить столь далеко нет необходимости.
— Конечно, нет. Однако случается, Сигрид, викинги приходят в неистовство, даже если оно и не вошло у них в привычку; они в опьянении боем и жажде крови становятся неуправляемы. Иногда они даже сбрасывают с себя кольчуги посреди боя и больше наносят вреда себе. Но случается и так, как рассказывал Йон о событиях в Кэнтербери, они бросаются на людей. Но мне кажется, тебе не стоит думать об этом.
Он обнял ее и притянул к себе.
— Ты был тогда в Кэнтербери?
— Нет. Даже если я и плавал в Англию в тот год, я не участвовал в походе Торкеля Высокого. Мы объединились и на четырех-пяти кораблях пристали к юго-западному побережью. Но сейчас рассказывать об этом я не хочу.
Сигрид молчала и позволила Кальву ласкать себя. Он больше уже не выглядел неуклюжим.
Но думы ее были заняты рассказом Йона; она вспомнила ночь, когда Эльвир рассказывал ей, как викинги ведут себя в походах. Она привыкла жить и верить, что все так и должно быть, и не затрудняла себя мыслями об этом, пока Эльвир был жив. Потом, когда Кальв делился с ней впечатлениями о походах в другие страны, многое из того, что она узнавала, было грубым и вызывало у ней отвращение. Все выглядело не так, как рассказывал Эльвир или Йон о Кэнтербери. Было ясно, что сам Кальв не любил говорить об этом. Он все оправдывал тем, что воины неуправляемы.
Но он защищал жестокость короля. И она была вынуждена признать, что Хакон Воспитанник Адальстейна потерпел неудачу, желая внедрить христианство в стране добрым путем. Даже Эльвир говорил перед смертью, что начал лучше понимать короля Олава.
Она стала размышлять обо всем том, что Эльвир говорил о любви и доброте. Ей тогда было так спокойно, ибо она верила, что он все знает лучше; даже когда она не понимала его, она одобряла все, что он говорил. Она вспомнила, как разговаривала с епископом, защищая мысли Эльвира, как она чувствовала, что должна все понять и передать детям.
Сейчас же она чувствовала себя менее уверенной. Епископ, правда, говорил, что она может верить в то, чему учил ее Эльвир. Но он сказал и другое о людях, которые пришли к вере против своей воли, а также о спасении для Бога людей следующего поколения. Что же касается Йона священника, то она не получит от него помощи, если выскажет мысли Эльвира.
