напрягся, голоса исчезли. Стюжень поспешил вперед, и лишь темные очертания уходящего человека заметил в сумерках. У пепелища на заднице сидит Верна, держится за щеку, мотает головой и часто-часто моргает. Старик подошел ближе. Спрашивать не стал. И так все понятно. Улыбнулся. Что бы ни наговорила дуреха Сивому, тот сдержался, влепил ленивую затрещину и прочь ушел, как будто ничего не произошло. А что произошло?
Верна зло сверкала на старика зеленым глазом, из второго еще не ушла кровь, губы крепко сжала, и верховный сильнее сильного подозревал, что деве-воительнице сейчас больше всего хочется расплакаться. Но держится. Вы только поглядите, глазом едва молнии не мечет, того и гляди, темнота отступит.
– Чего уставился?
– Вставай, – усмехнулся, протянул руку.
– Сама, – шатаясь, поднялась, уковыляла в крепость.
Ладная девка, цельная и звенящая, как сухой клен. И полыхает так же – вся и сразу, не то что сырой топляк. Но тут налетел ветерок, и ворожец потянул носом. Оглянулся, подошел ближе к пепелищу, присел и расхохотался. Едва не упал.
– Что? Что, старый? – Ясна встретила у самых ворот.
– Нашей дурехе жить надоело. Не знает, что еще придумать, дабы поскорее покинуть белый свет.
– Что еще учудила? Сивый прошел – ничего не поняла. Как будто зол… а как будто и нет… в общем, такой, как всегда. А девонька шатается, за щеку держится. Перепало?
– Мог и убить, – улыбнулся ворожец. – Никогда не догадаешься, до чего додумалась.
Ясна нахмурилась. Что еще натворила бедовая голова?
– На тризное пепелище нагадила. Дескать, вот тебе пепелище матери, вот тебе пепелище соратников!
– Как нагадила?! – опешила ворожея. Уму непостижимо. Такое даже в голову не придет!
– Как? – усмехнулся верховный. – Сочным задом. Села и нагадила. По-большому и по-маленькому.
– А ведь на самом деле мог убить.
– И был бы прав. Но одно ясно – если теперь сердце не вырвал, не станет и впредь. Сивый, ровно ледяная глыба в море, с пути не отвернет; толстый лед ломает как хрупкий. А с Верны глаз лучше не спускать.
Ночью осквернительница тихонько выскользнула из овина, неслышно, как мышь, прокралась к амбару и нырнула внутрь, благо дверь, загодя смазанная, даже не скрипнула. Днем, пока не было Безрода, запомнила, где расположено его ложе, сколько шагов между ним и дверью, какой стороны держаться. Меч отобрали, ножа не оставили, но полена хватит за глаза. С увесистой четвертиной скользнула к ложу – Сивый, наверное, умаялся за день, десятый сон видит, – шорхнула ногой о землю, чтобы уж наверняка и, крякнув, опустила дровье на спящего.
А ничего. Когда-то слышала, вои шутили друг над другом – подкрадутся в полной темноте, медом дрыхнущего товарища вымажут да перьями обсыплют. А тот, не будь дурак, мог в ответ подшутить – положит вместо себя тюфяк, мажьте медом соломенное чучело, друзья. Этот не озаботился даже шуткой – ни тряпки, ни чурбака на ложе, только голос откуда-то из угла:
– Не спится?
Едва не матернулась, выронила дубину. Вот ведь сволота! Ну до чего сволочь! Лежит в уголке, вещает из темноты. Как догадался?
– Ну и тварюга же ты, Сивый!
– Есть немного.
Верна опустилась наземь, несколько раз глубоко вздохнула:
– Подойди ко мне, Безрод.
– Не-а, – прилетело из темноты. – Драться будешь.
– Смеешься, – горько усмехнулась. – Давай смейся, имеешь право. Как узнал, что приду ночью?
– Скрипела дверь, скрипела, а тут нате вам, перестала.
– И это заметил.
В темноте зашуршала солома, валкие шаги развезли амбарную тишину, Сивый присел рядом. Верна жадно потянула носом. От Безрода тонко несет угольной копотью, наверное, в волосах дым остался, и острым мужским потом, только не застарелым и вонючим, а свежим, пряным и волнительным. Глаза промокли, сцепила зубы, лишь бы не зареветь, и почему-то отвернулась. Все равно ведь темно.
– Мокрость развела.
– Как узнал? – всхлипнула.
– Дыхание таишь, слезы держишь.
– Говорю же – сволочь! Ты хоть понимаешь, что я сегодня сделала?
– Чего же не понять: нагадила на пепел моей матери. – Безрод говорил задумчиво-тяжеловесно. Эти тона Верна никак не могла понять: никогда не угадаешь, в каком Сивый настроении. Таким голосом мог рассказывать Рыжику на ночь сказку, а мог вскочить на Теньку, буркнуть: «Не добил кое-кого» – и умчаться. И все одинаково равновесомо. Сейчас прибьет или позже?..
– Нагадили бы на пепел моей матери – горло порвала!
– Ага, порвала бы, – равнодушно согласился Безрод.
Смеется, что ли?
– Я… тебя… все равно… изведу! – Дабы не казаться пустопорожней болтушкой, выплюнула каждое слово, ровно камень во рту держала. – Все равно изведу.
Ждала, что спросит. Промолчал. Ну спросил бы, отчего окрысилась, как на кровного врага, спросил бы, почему Гарьку спровадила на тот свет! Спросил бы, как жила после поляны у города Срединника! Не сказала бы ни слова про страшного жениха, но хоть поговорили бы! Волосы отросли, длинные уже, взял бы в руку, намотал на ладонь, притянул к себе… Губы зажили… глаз, правда, кровью налит, вокруг почернело, ну и что…
Верна вскочила и решительно пошла прочь из амбара. Вдогонку полетело насмешливое:
– Дровину не заберешь?
– Подавись этой деревяшкой! – хлопнула дверью и была такова.
– В живых оставил. Не тронул. – Ворожец присел на колоду рядом с Безродом, отхлебнул из укупорки. – Решил для себя что-то?
– Дурное дело нехитрое. – Сивый отмахнулся. – Успею.
– Девка дни считает, ждет чего-то. Не слыхал?
– Нет.
– Через три дня что-то станется, и того, что грядет, Верна боится пуще смерти.
Сивый вперил взгляд в бескрайнее небо, коротко хмыкнул.
– Боится настолько, что жаждет умереть?
– Оттого и бегает за Костлявой, окликает, лишь догнать не может.
– Три дня, говоришь?
– Сам слышал.
Безрод помолчал, повернулся к Стюженю, и ворожец против воли отпил браги.
– Надоест ей меня злить, как бы глупость не сделала.
Верховный согласно кивнул:
– С завтрашнего дня за ней нужен глаз да глаз.
– Особенно по ночам.
– Уж это сам как-нибудь. – Ворожец развел руками. – Твоя баба, тебе и стеречь.
– Как Тычок?
Стюжень отвернулся, поджал губы, вздохнул.
– Чем дальше, тем более становлюсь уверен – Верна и Тычок ровно веревкой связаны. Ну не можем со старухой вытащить его с Той Стороны, не получается! Мы ворожцы, а не боги! А Ледован балагуру в глаза не смотрел, за руку не брал, не вынесет старый потустороннего холода. Порубишь Верну, вырвешь из нее сердце, считай, Тычкову жизнь оборвал.
– Тащи мертвецкое из дуры, вытянешь и Тычка, так выходит?
– Все-то вам, Ледовановым последышам, ясно! – Верховный взъерошил Безродовы лохмы. – Вон гляди,
