а Потусторонье его утащит. Сама не заметила, как рассвело. Открыла глаза – Стюжень рядом, в плечо толкает.
– Вставай, пойдем.
Молча встала и пошла. Слова не сказала. Если зовет, значит, надо. Вошли в дружинную избу. Ясна уже на ногах, на лавке в горячке мечется Тычок, баламуту стало совсем худо, помереть может в любой момент. На крыльце стоит бадья с водой, рядом – скамья.
– Разоблачайся и садись.
– Что еще удумали?
– Как сказал вчера про веревку, так и оказалось, – боги за язык дернули, – усмехнулся верховный. – Станем веревку делать, которой вытянешь Безрода с мертвой земли.
– Веревку? – похолодела. – Ремней со спины настругаете?
Ворожцы переглянулись.
– Может, и вправду ремней? – Стюжень пожал плечами. – Зачем Сивому такая дура?
– Волосы! – Ясна схватила прядь и потрясла перед глазами Верны.
Едва не разрывая одежду по швам, скинула все до последней вещи, рухнула на скамью.
– Режь!
Резали под самый корешок, аккуратно укладывая пряди на пол, чуть поодаль. А потом, дабы не осталась чучелом и не пугала людей разновысокой стерней, ворожец развел в маленькой чарке пенника, развез по голове и острейшим ножом выскоблил до блеска. Какое-то время Верна даже головой вертеть боялась. Пусто стало и непривычно.
– Да ты выдохни, дуреха! – Верховный тряпкой стер остатки пенника, поглядел так-сяк, довольно кивнул. – Красивая голова, ладная. Скажи папке и мамке спасибо!
– Спасибо?
– Да, спасибо. Лежала ты в люльке на бочку, оттого головушка стала ровная и круглая. Любо-дорого смотреть!
– На вот, закройся. – Ворожея сунула покров.
– Что теперь?
– А теперь пряди да плети. Веревку тонкую, крепкую.
Пока пряла, все щупала голову. Одно слово – голая. Веревка получилась тонкой и длинной.
– Повяжи один конец на руку, другой конец – к Безроду, и жди.
– Так он в печи! За шею вязать, что ли? Не задушила бы!
– За волосы, бестолковая.
Проходя мимо бочки, усилием воли заставила себя не свернуть, не остановиться, не посмотреть в отражение. Что увидела бы? Спасибо, Гюст не стал ржать. Волосы у Безрода длинные – очень удачно! – привязала веревку накрепко, не развяжешь, только резать вихор. Второй конец свила в петлю, затянула на руке. Так и улеглась рядом.
Ночью спала плохо. Без волос голова не так лежала, покров мешал. Несколько раз просыпалась, дергала веревку. И снилось такое… Будто в паре шагов густится непроглядный мрак, тянутся жадные руки из тьмы, норовят ухватить Безрода и рывком сдернуть в черный туман. От ужаса проснулась, только от жути не избавилась. Безрода на самом деле трясло, веревку натянуло, ровно гусельную струну. Тело в печи оттаивает, а душу будто вынимают, тащат, как рыбу из реки.
– Да что же это? – прошептала, обхватывая веревку пальцами. Ладонь онемела, саму затрясло, зазнобило. – Каждая сволочь на мое зарится, зубами клацают, норовят из рук выхватить! Не дам! Не дам!..
Сообрази старики с веревкой хотя бы на день позже, теперешней ночью Безрода утянуло бы на Ту Сторону. Равновесие нарушено, Сивого потащило во мрак, а ты держи крепче, не отпускай!
– Не пущу! Не пущу!..
Рука онемела, словно держала на весу над пропастью не что-нибудь, а торговую ладью, груженную сверх меры. Веревка время от времени провисала, и тогда отлегало от сердца, а потом вдруг резко натягивалась и даже хлопала. Ровно две души подвязали на одну струну, обе тащат во мрак, наизнанку выворачивают.
– Что случилось? Не спишь, орешь. Приснилось что? – подбежал с горящим светочем Гюст, замер, удивленный. На Верне лица нет, губы прикусила, дрожит, будто мерзнет.
– Безрода забирают! – прохрипела. – На Ту Сторону…
– Ты держись, я сейчас! – Оттнир умчался звать ворожцов. – Гляди, не отпускай!
– Не отпущу.
Так вот как душу из человека по-живому тянут! Звенишь вся целиком, куда ни ткни. Говорят, на пороге смерти жизнь мелькает перед глазами, что видел, кого любил. А если не картины видишь, а слышатся старые песни? Отец пел, хрипло и низко, но в том штука, что не врал, и ухо не резало! Мама колыбельные пела… звенит в ушах медовой патокой и яблочной теркой.
Власяная веревка хлопала и провисала. Сейчас все внутри лопнет, шкура порвется и наружу полезет кровавая требуха.
– Браги! – рявкнуло над ухом голосом Стюженя. – Гюст, браги!
Тьма, тьма, тьма… В клубковатый черный туман уходит веревка, а на ней, ровно вещи для просушки, развешаны Безрод и Тычок. Дернут потусторонники веревку к себе, старый и молодой болтаются, словно тряпичные игрушки, друг о друга бьются. Дернет Верна в другую сторону – так же болтаются, качаются из стороны в сторону.
– Не дам! Не дам! – булькала брагой. – Не отдам Безрода! Не дам Тычка!
А потом случилось невероятное – болтался крошечный Сивый, привязанный к веревке за волосы, и вдруг стал расти. Веревка проседала, как становился он больше и тяжелее, а когда сделался обычным Безродом и встал на ноги, мрачно скосил глаза на Верну.
– Ох, Безродушка, тяжелый у тебя взгляд, – прошептала. – Гляди мягче, прошу! Будто насквозь бьешь, а много ли мне нужно?..
Повернулся спиной, выпростал руку, ослабил натяг. Намотал веревку на запястье и потянул. Веревка провисла, Сивому стало возможно выпрямиться и крутить головой. Худющий, скулы торчат, подбородок тяжелый, каменный, неизменная красная рубаха полощется на ледяном ветру, плечи так и ходят. Верна перевела дух, осела наземь и на последнее дыхание заорала:
– Не дам!
Беспояс рвет неистово, хоть и слаб. Откуда только берется? И затряслось Потусторонье, все вокруг задрожало и завыло, веревка забилась, ровно живая, ладони в кровь разодрала. Безрода заколотило, едва с ног не снесло, но будто корни пустил, уперся. Рванул раз, перебрал руками, другой, третий… А потом из тумана вылетел конец веревки, просвистел мимо Сивого – тот проводил его мрачным взглядом, – и пребольно ударил Верну в грудь. Будто кнутом огрели. Взвыла, скрипнула зубами и отпустила сознание. Последнее, что выхватила взглядом, – крошечный Тычок болтается на веревке, строит рожицы и ехидно посмеивается.
Такое бывает, если случается долгий перерыв, а потом рьяно берешься за бег, прыжки и борьбу. Ломит все тело, куда ни ткни – очаг боли. Болит все, даже веки. Хотела перевернуться, прострелило так, что не удержала крик. Завыла.
На переделе сил открыла глаза. Белый свет?! Так, значит, день?.. А где Потусторонье? Где мглистый туман, черный, будто грозовая туча? Где жуткие ручищи, которые тянули ночью к себе? Где Безрод? Скосила глаза. Все так же лежит рядом, к сивым вихрам привязана веревка, второй конец на руке запетелен, и обе ладони в крови. Бабка Ясна сидит рядом и мажет какой-то кашицей. Все равно саднит.
– Оклемалась, дуреха? – Стюжень горой возвышается, глядит внимательно. – Что видела?
– Потусторонье видела, – еле разлепила губы. – Будто тянутся оттуда жадные руки, за веревку рвут, хотят Безрода к себе утянуть.
– А ты?
– Не дала. А потом этот сам впрягся. Очнулся и впрягся. Если он чего-то не хочет, нипочем тому не бывать.
– Это верно, – улыбнулся ворожец. – Значит, сам не захотел на Ту Сторону?
