творит. Нет у тебя иного выхода. Не пускай зло в мир.
Безрод молчал, смотрел перед собой холодно, даже не кивнул. Не пускай зло в мир… Девок в соку много, на Верне свет клином не сошелся… Уже на крыльце Стюжень крякнул, покачал седой головой:
– Он ничего не забывает.
– Разберутся. – Ясна улыбнулась. – Девочка чистая, светлая. Он поймет.
Верна осталась в бане. Кормила, поила, подтыкала одеяло, гребнем расчесывала волосы. Как-то острейшим ножом подрезала ногти на ногах, но едва отбросила одеяло до колен, Сивый зашипел:
– Заправь обратно!
Удивилась: а ведь казалось, что оттаивает Безрод, и все налаживается, – от обиды едва не задохнулась. Плюнула, швырнула нож в стену, и тот затрепетал в бревне. Выскочила на крыльцо, сдернула с головы покров, глубоко задышала.
– Пылаешь, ровно кузнечная заготовка. Случилось что? – Все старый углядел. Взялся как из-под земли, присел рядом.
– Не пойму, – всхлипнула, глотая слезы. – Носила доспех, стояла с воями плечо к плечу, все было ясно. В бабских одежках куда как труднее. Оказывается, плакать умею.
– Обидел?
– Ничего ведь не сделала, только одеяло подальше отбросила да исподнее хотела до колен закатать. Не дал. Как будто что-то постыдное делаю! Да что за сокровище мне досталось?! И не посмотри на него!
– Покров надень, – усмехнулся ворожец. – Значит, закатать штаны не дал?
– Не дал! И ведь не первый раз. Будто красная девка стесняется!
А старик отчего-то расхохотался, да так неожиданно, что Верна забыла о слезах. Только и выдавил сквозь хохот:
– Узнаешь! Не спеши.
Пожала плечами, натянула покров, ушла обратно. Дело осталось недоделано, одна нога закончена, другая нет. Улыбнулась. Пальцы у Сивого волосатые, подъем волосатый. Смешно.
В овине распотрошила вещи, достала разноцветные одежды, что накупила в чужедальних краях, окинула богатство жадным взглядом. Надоели штаны, рубаха и доспехи. Выбрала наряд, купленный в Багризеде, тот, в котором ходила к саддхуту и на который насажала пятен. Пятна, слава богам, отошли, а цвет небесной голубизны остался. И к ним обязательно босоножки с ремешками до колен, в которых не ходится – летается.
Губы сами растянулись в улыбку, не смогла удержаться. И в бане как будто светлее стало, хоть и распахнуто окно. Безрод приподнял бровь, усмехнулся, а сама покраснела – в бабских одежках и грудь по- другому играет, и зад, оказывается, есть.
– Приподнимись, перестелю.
Сивый дернулся, лицо посерело, зубы стиснул.
– Не корячься, – подставила шею, перебросила Безродову ручищу. На мгновение представила десницу в полной силе и как будто смыкается. Сломает шею, оторвет голову и не заметит. – Помогу.
– Помоги, – усмехнулся.
– Раньше даже пальцем не касался, ровно прокаженная!
– Боязно. Шутит?..
– Что еще придумал? Я не кусаюсь!
– Кусаешься, – усмехнулся.
И верно: тогда, на острове, до крови прокусила ему руку.
– А тебя остановило бы?
Покачал головой. Конечно нет. Подтянул поближе, шепнул в самое ухо. У Верны аж дыхание сперло от возмущения.
– Ишь ты, правильный! А теперь похожа?
– Теперь да.
– Посиди так, я скоро, – перебрала постель, расправила полотно, разгладила шкуры. – Готово.
Помогла откинуться на изголовье и дольше необходимого не отпускала его ладонь. Сивый не отвернулся, не отдернул руку, не сделал вид, будто ничего не понимает. Смотрел внимательно, щурил синие глаза, и показалось – от чего-то удержался. Помялась, прежде чем спросить:
– Когда-то о доме мечтал. Не забыл еще?
– Нет.
– Какой он?
– Большой, светлый. На солнечной поляне.
Низвела глаза, хотела спросить, только смелости не нашла. «Он не простит. Терпит, словно приблудная, жалеет. А еще безволосая». Уже на пороге Верну догнал вопрос:
– Кольца не растеряла?
– Нет, – удивилась.
– Держи, еще пригодятся…
Тычок, слава богам, пошел на поправку, да так пошел, что все в крепости от смеха животы надорвали. Только бабке Ясне стало не до смеха. В один из дней балагур выполз на крыльцо – уже ходил помаленьку, – увидел ворожцов рядом и напустился на Стюженя:
– Чего удумал, старый! Тычок хворает, так давай к его бабе клинья подбивать?!
Верховный, как понял, в чем дело, едва со ступеньки не сверзился. Приревновал несчитанных годов мужичок, а бабка Ясна, услышав притязания на саму себя, раскрыла рот.
– Дуреха старая, рот закрой! На день оставить невозможно! А ты, верзила, отсядь подальше, да так и знай – сорвана ягодка, опоздал!
Вклинился меж Стюженем и Ясной, распихал обоих, сел посередине. Ворожея от Тычковой наглости все слова растеряла, хлопала глазами, ровно девка, икала.
– И свои ворожачьи штучки брось! Думал через это к моей бабе в доверие втереться? Не выйдет, накося! – Баламут показал Стюженю кукиш, еще и язык высунул.
Ясна покраснела, а верховный расхохотался и обнял Тычка.
– Эй, полегче, удушишь! – заблажил старик, потом егоза вдруг перекосило, и он взвыл: – Безродушка, миленький, убивают! На мою бабу зарится, через душегубство решил своего добиться!
Гюст не удержался на ногах – хохоча, рухнул с чурбака наземь. Безрод спросил Верну:
– Что там?
Стояла на крыльце, видела и слышала все.
– Тычок бабку Ясну к Стюженю ревнует. Дескать, оба ворожцы, вот и спелись, козни плетут, – сама рассмеялась, чисто и звонко. Дожила, забыла, как собственный смех звучит.
– На крыльцо хочу.
С готовностью скакнула к ложу, подставила шею. Сивый обнял Верну, сбросил ноги на пол.
– Не жалей, налегай сильнее, выдержу.
Безрод встал. Сама не поняла, как случилось, а только прижала к себе крепче крепкого – аж в груди полыхнуло – и поцеловала. Давно хотела, только смелости не хватало, а теперь напилась ясного утра допьяна, и снесло робость, будто весенним половодьем. Какое-то мгновение смотрела в стылые, бездонные глаза и сама едва не упала. Повело, голова закружилась. А глаза Безродовы – истинно провал, ровно глядишься в дымчатый лед и в глубине теряешься. Навстречу не прянул и не отстранился, только усмехнулся:
– Веди.
Спрятала глаза, улыбку скрыть не смогла. Будет дом на солнечной поляне, будет! Изба поднимется из толстенных бревен, конюшня для Теньки, Губчика, Востроуха и Уголька, хлевок для Тычковых коровенок, обязательно собака, лохматый кобель с черной пастью. Вышли на крыльцо, подвела Безрода к ступеньке, помогла осторожно опуститься. Сама влезла ступенькой выше, развела ноги, крепко обхватила Безрода коленями, прижала к себе. Наклонилась к самому уху, шепнула:
– Побыла дурой – хватит! Все у нас будет хорошо!
С тревогой ждала, что скажет. Усмехнулся. Крикнул Тычку, через двор, на крыльцо дружинной
