– Самое время. – Незнакомец кивнул. Нечто огромное встало с бревна, и только трава зашуршала под ногами сказочника. – Время зябкое, росяное.
Папкина дочка закусила губу. Все меньше нравилась история, ведь не может нравиться чужая жизнь, как две капли воды похожая на твою собственную, тем более если от безысходности сама собралась в палаты Ратника. Незнакомец сбросил сухостой в паре шагов от бревна и присел спиной к Верне.
– Значит, не отказался от девчонки тайный воздыхатель?
– Нет, – бросил через плечо. – Не отказался. И вышло, в конце концов, по его.
– А кто он?
Отмолчался, только хмыкнул. Под руками сказочника родился крошечный огонек, перебежал на сухостой и под старым дубом затрепетал костер. На кроне заиграл пламенный отблеск. Верна переиначила вопрос:
– А почему вышло по его? Заставил?
– Отчего же заставил? Сама пошла.
– Странно как-то.
– Вовсе нет. Что станешь делать, если хочется войти в дверь, а она закрыта?
– Постучу.
– Не открывают.
– Полезу в окно.
– Заколочено.
Верна призадумалась. Жестко стелет незнакомец. Костер между тем разгорелся, и неудержимо захотелось погреться. Замерзла что-то, будто век вековала на куске льда. Встала с бревна и подошла к огню, а странный сказочник, напротив, сдал к деревьям, туда, где всхрапывал его конь.
– А мне ее жаль, – бросила в темноту. – Жила себе девка, горя не знала, и тут на тебе! Неведомый воздыхатель, жуткие преследователи, потом хранители. Грустная история.
– Девка очертя голову совалась во все битвы, бросалась на мечи, однако тщетно. И что прикажешь делать, если хочется умереть, а не выходит?
Верну передернуло. Мама, мамочка, все меньше нравится сказка! Хочешь войти в дверь, а там закрыто, лезешь в окно – заколочено, норовишь через крышу – там наглухо забрано досками.
– Чего ты хочешь от меня?
– Так я уже все сказал, – усмехнулся незнакомец из темноты. Всхрапывал конь, бил копытом, только всхрапывал так, что подумала бы – медведь ревет, копытом скребет землю так, что в пятках отдается. – Погибнуть на мече не получилось, хранители не дали. Знай себе живи-поживай.
Ой, мама-мамочка!.. Какое-то время молчала, словно онемела, ослепла и оглохла разом. Так, значит… так, значит…
– Девчонка из рассказа – я? Ты послал за мною темных?
– Дурачье! – оглушительно рассмеялся незнакомец. – Благоверный твой оказался им не по зубам. Одному он вспорол брюхо от ребра до ребра, другому вырвал горло, кто-то и вовсе без головы остался.
Бежать, сейчас же! Меч наголо, иссечь наглеца крест-накрест и – скок на Губчика!
– И что дальше? Снова в погоню за Костлявой?
– Да!
– Не набегалась? – под громогласным хохотом крона дуба зашелестела, будто под порывом ветра, а ведь не было того и в помине! И птицы молчат в эту рассветную пору. – Тебя к ней не подпустят даже близко!
Девятеро даже не спешились. Покоились в седлах будто истуканы. Раскрыв рот, Верна превратилась в десятое неподвижное изваяние. Они не подпустят Костлявую, не подпустят…
– Ты останешься на этом свете, – усмехнулся незнакомец. – И наконец будешь моей.
– Почему я?
– Мне подойдет не всякая.
– Уже плачу от счастья!
– Лучше смейся.
– Я дура. На мне невинная кровь. Из-за меня гибнут люди! Я никому не приношу счастья!
– Болтаешь много. Язык бы тебе подрезать.
– Нарисовался ухажер, ровно с неба упал! Будьте нате!
– Целая жизнь впереди, узнаешь.
Верна замолчала, исподлобья косясь в тень дуба. Светало, мрак посерел, под деревом проглядывало огромное сажное пятно, человек и лошадь, оба громадные, необъятные. Что сделать, если хочешь войти в дверь, а не пускают? Ты в окно – а там заколочено? Девятеро не дадут умереть, где он их только нашел? И ведь на самом деле не дадут. Пусть сомневаются дураки и те, кто не видел их в деле. Пусть неверующие спросят у «серебряных» и коффов – может быть, еще не зажгли погребальные костры на истребленной заставе. Безрод потерян, жизнь все никак не оборвется, можно ли придумать нечто худшее? Мучение без намека на успокоение. И тут появляется некто и говорит, будто давно искал, белый свет обошел в поисках. Какая девка не раскрыла бы рот, когда впереди маячит призрак спокойной жизни?
– Ты, наверное, не понял… на мне кровь безвинных. Я – дура! Из-за меня люди погибли!
– Я прощаю тебя. – Сказочник рассмеялся.
– А может быть, ты душегуб?
– Самая тебе пара, – усмехнулся. – Гусь да гагара.
Тоска без радости, пьешь чашу и не можешь осушить. Прощай, Безрод, прости за все. Может быть, с этим сказочником найдется то, что так упорно искала, – дом и успокоение. А не найдется – пусть хоть кому- то будет хорошо. Ты смотри, годы прошли, а не забыл… Девки-дуры мечтают о таких женихах, чтобы любил тебя одну и на других даже не смотрел.
– Я…
– Ходу назад не будет. Подумай. Слово дашь – назад не заберешь.
– Согласна. Но кое-что хочу узнать до свадьбы. Будто ветер пронесся в кронах.
– Спрашивай.
– Это ведь ты сватался, когда мне было двенадцать лет?
– Да. Только ничего не вышло.
Зашуршала трава, и в круг света, потряхивая длинной черной гривой, вошел жеребец незнакомца, невероятный, немыслимый, исполинский коняга. С эдакой мощной грудью он мог бежать по молодому лесу напрямки, не отворачивая, в следы от копыт слилась бы вода, и для пичуг сделался водопой, толстенные ноги уверенно попирали землю – Верна краем глаза даже покосилась на собственное бедро. У самого костра вороной остановился, пригнул тяжеленную голову и обнюхал новоиспеченную невесту хозяина. Во лбу жеребца горела белая звезда, и Верна попятилась, ровно увидела привидение.
– Конь здоровенный, черный, ножищи толстенные, как топнет копытом, двор сотрясся… – не в себе повторила Верна. – Твоего коня видела у нас во дворе!
– Да.
– Почему ты не понравился отцу?
– Я мало кому нравлюсь.
– И все же?
– Ты еще не поняла? – Сказочник таки сделал последний шаг, присел у костра, и на Верну уставились памятные глаза. Избела-небесные, ледоватые, холодные, стылые…
Отчий берег, пришлые дорубают хозяев, родина в дыму и пожарищах. Полоумную от злобы и полумертвую от ран загнали в глухой угол. Какой-то вой с холодными серыми глазами на перепачканном кровью и гарью лице выбил меч из рук и едва не уволок на плече, будто куль с мукой… и теперь на Верну в упор смотрели глаза Безрода, иногда голубые, иногда серые, но безусловно узнаваемые. Не было Сивого тогда с налетчиками, никаким ветром не могло его занести в дружину Крайра, и не заносило! Вот чьи глаза смотрели вовне из глубин ее злой памяти и заставляли кусать все живое в припадках остервенения! Серые, холодные глаза на лице, перепачканном потом, кровью и гарью. Глаза Безрода, лицо чужое, и какое-то странное неуловимое сходство смазывало черты обоих в один образ.
– Ты убил моих?
