брат Пьер. Отец, который был вместе с нами, так и застыл на месте, не в силах пошевелиться.
– Откуда, скажи на милость, ты явился? – строго крикнул он, когда брат выскочил из фургона и подбежал к нам.
– С Мартиники, – отвечал Пьер. – Там слишком жарко, я не мог этого выносить, и решил, что лучше уж, в конце концов, жариться у печи и дуть стекло.
Он подошел, чтобы обнять нас, но, как ни были мы счастливы его видеть, нам пришлось отступить назад из-за его страшных попугаев.
– Насколько я понимаю, – сказала мать, – та партия товара, которую дал тебе отец, не принесла богатства?
Пьер улыбнулся.
– Я не стал его продавать, – сказал он. – Я все это раздал.
Бродячий торговец помог Пьеру вытащить из фургона сундучок, и брат, несмотря на протесты отца, открыл его тут же, на месте. Он не привез с Мартиники ничего ценного, одни только жилеты – целую кучу пестрых жилетов тамошнего производства, которые выделываются прямо на базарах, – для каждого члена семьи.
К тому времени, как мне сравнялось тринадцать лет, у моего отца было под началом уже четыре стекловарни. Он получил продление аренды в Ла Пьере, по-прежнему работал в Брюлонери и Шериньи и, кроме того, взял на себя мануфактуру в местечке Шен-Бидо, что расположено между Монмирайлем и Плесси-Дореном. Здесь, так же, как и в Ла Пьере, владелец предприятия мсье Пезан де Буа-Жильбер сдал его в аренду моему отцу, предоставив ему полноую свободу действий и не вмешиваясь в дела. Сам он жил в своем шато в Монмирайле.
Стекловарня Шен-Бидо, так же, как и Ла Пьер, была расположена в самой гуще лесов; это было сравнительно небольшое предприятие – в мастерской имелась всего одна печь. Хозяйский дом и ферма прилегали непосредственно к ней, а лачуги работников лепились, вытянувшись в линию, с другой стороны.
Скромный, несколько даже примитивный Шен-Бидо значительно отличался от грандиозного Ла Пьера, окруженного великолепным парком; однако матушка с самого начала полюбила его и сразу же стала приводить в порядок хозяйский дом, желая сделать его подобающим и достаточно удобным жилищем для Робера, с тем чтобы он занял место мастера-управляющего при отце и начал набираться опыта на будущее.
Шен-Бидо находился на расстоянии какого-нибудь часа езды от Ла Пьера, и для меня было огромным удовольствием поехать туда вместе с матушкой на два-три дня, чтобы посмотреть, как идут дела у Робера.
Он к этому времени превратился в удивительно красивого молодого человека с прекрасными манерами. Отец мой, бывало, говорил, что манеры у него уж слишком хороши, и если он не поостережется, его станут принимать за лакея. Робер всякий раз сердился и раздражался.
– Отец совсем не бывает в приличном обществе и ничего не понимает в современных манерах, – жаловался он мне после очередного разговора на эту тему. – Если сам он имеет дело исключительно с купцами, работниками и мастерами, это не значит, что и я должен делать то же самое, ограничившись обществом одних только стеклодувов. Как он не понимает, что, вращаясь в более изысканных кругах, я получу гораздо больше заказов на наш товар, чем когда-либо удавалось сделать ему.
Когда брат работал в Ла Пьере, и отец куда-нибудь отлучался, он при каждом удобном случае уезжал в Ле-Ман, ибо общественная жизнь в городе была в то время чрезвычайно оживленной: то и дело давались балы, концерты или спектакли, и многие аристократы, которые обычно проводили время в Версале, считали нужным – это стало модным – держать открытый дом в провинции. Они принимали гостей в своих замках и шато, соревнуясь друг с другом по поводу того, чей салон будет наиболее остроумным. В те годы самое широкое распространение получило масонство, и я боюсь сказать точно, тогда ли брат вступил в масонскую ложу или несколько позже, но так или иначе, он постоянно меня уверял, что занимает твердое положение в масонском обществе; как только он вышел из-под опеки отца и зажил самостоятельно в Шен-Бидо, ему ничего не стоило уехать, чтобы встретиться с друзьями, всякий раз, как этого хотелось. Матушка, естественно, ничего об этом не знала. Робер всегда был на месте, когда мы приезжали к нему с визитом, и она тут же погружалась с головой в дела 'дома' – приводила в порядок торговые книги, хлопотала на ферме, заботилась о том, чтобы работники, их жены и дети ни в чем не терпели нужды. К тому же Робер стал отличным мастером, и она с гордостью отмечала высокое качество изделий, которые каждую неделю отправлялись в Париж.
Для меня не было большей радости, чем быть поверенной Робера, без конца выслушивать рассказы о его любовных делах и различных эскападах. В награду за это он давал мне уроки истории и грамматики, ибо наш отец считал, что, поскольку мя с Эдме девушки и нам предостоит выйти замуж, скорее всего, за человека нашего круга, то есть ремесленника-стеклодува, то нас незачем и учить, с нас достаточно элементарного воспитания.
– Он глубоко ошибается, – возражал Робер. – Каждая молодая женщина должна уметь себя вести, должна знать, как следует держаться в обществе.
– Но это же зависит от того, какое общество, – отвечала я, несмотря на мое горячее желание учиться. – Возьми, например, тетушку Анну из Шериньи, ни она, ни ее муж Вио не умеют толком подписать свое имя и, тем не менее, прекрасно живут.
– Конечно, – говорил Робер. – Но ведь они так и будут всю свою жизнь жить в Шериньи, никуда оттуда не двинутся. Вот подожди, когда у меня будет мое собственное дело в Париже, и ты приедешь ко мне в гости, смогу ли я представить свою сестру обществу, если она будет недостойна меня?
Стекольный завод в Париже… Какие смелые мечты! Интересно, что бы подумали родители, если б узнали об этом?
Робер тем временем продолжал трудиться в качестве управляющего в Шен-Бидо без особых осложнений, и вскоре к нему присоединился Пьер, который, в свою очередь, получил звание мастера. Я подозревала, что это устроил Робер для того, чтобы иметь возможность беспрепятственно отлучаться всякий раз, когда ему вздумается 'показаться в обществе', но ни отец, ни мать, разумеется, не имели об этом ни малейшего понятия.
В голове у Пьера тоже бродили новые идеи, но совершенно другого рода. Вернувшись с Мартиники, он постоянно рассказывал о бедственном положении туземцев, о тех страданиях, которые они испытывают. В результате он стал много читать, без конца цитировал Руссо и неустанно повторял: 'Человек рожден свободным, но повсюду скован цепями', к великому раздражению отца.
– Если уж тебе хочется заниматься философией, – говорил он, – читай, по крайней мере, каких-нибудь достойных авторов, а не этого негодяя, который наплодил незаконных детей и отдал их всех в приют.
Однако разубедить Пьера было невозможно. Каждое государство, заявлял он, должно управляться в соответствии с теориями Жан-Жака, на благо всех в нем живущих, без всякого различия. Мальчиков нужно воспитывать 'естественно', на природе, их не следует ничему учить, пока они не достигнут пятнадцати лет.
– Как жаль, – отвечал отец, – что ты не остался на Мартинике и не сделался туземцем. Такая жизнь подошла бы тебе больше, чем та, что ты ведешь здесь – жизнь мастера стекольных дел да еще и весьма посредственного.
Сарказм, заключенный в этих словах, не произвел на Пьера никакого впечатления. Он постоянно чем- нибудь увлекался, заражая своими идеями Мишеля, то и дело выступал в защиту того или иного дела, и отец, несмотря на то, что и сам в молодости был человеком прогрессивным – был известен своими химическими и научными изобретениями – не мог понять, что происходит с его сыновьями.
Матушка относилась к этому более спокойно.
– Оба они еще молоды, – говорила она. – Молодые люди всегда носятся с какими-то фантазиями. Это у них пройдет.
Однажды Робер прискакал в Ла Пьер якобы для того, чтобы обсудить некоторые деловые вопросы,
