касающиеся обоих заводов, но в действительности чтобы сообщить под большим секретом мне и Пьеру о своем новом проекте, о котором никто не должен был знать, кроме нас двоих.
– Я поступил в аркебузьеры, полк избранных, – сообщил он мне в состоянии чрезвычайного возбуждения. – В качестве времененного офицера, разумеется, однако это означает, что в течение трех месяцев я буду проходить службу в Париже. Меня уговорили мои друзья в Ле-Мане, и я получил необходимые рекомендации. Самое главное вот в чем: во время моего отсутствия нужно всеми силами постараться, чтобы отец не ездил в Шен-Бидо.
Я покачала головой.
– Это невозможно, – сказала я. – Он обязательно узнает.
– Нет, – уверял меня Робер. – Пьер поклялся молчать об этом, и все работники тоже. Если случится так, что отец все-таки приедет в Шен-Бидо, ему скажут, что я отправился в Ле-Ман по каким-нибудь делам. Он ведь никогда не задерживается там надолго – на день-два, не больше.
В течение следующих нескольких недель я делала все возможное для того, чтобы стать необходимой отцу. По утрам шла вместе с ним к печи, дожидалась его возвращения после работы и делала вид, что меня очень интересуют все дела в мастерской. Отец был польщен и в то же время удивлялся, говоря, что я делаюсь разумной девицей, и что со временем из меня выйдет отличная жена для хозяина стекольного 'дома'.
Мой замысел осуществился столь успешно, и отец получал такое удовольствие от моего общества в Ла Пьере, что за все это время он ни разу не побывал в Шен-Бидо. Но однажды, незадолго до того, как Робер должен был вернуться, когда мы все сидели за ужином, отец посмотрел на меня и спросил:
– Как ты смотришь на то, чтобы поехать со мною в Париж? Нанести, так сказать, первый визит в столицу.
Я сразу же подумала, что все открылось и что это просто уловка, чтобы заставить меня проговориться. Я быстро посмотрела на матушку, но она только ободряюще улыбнулась.
– Почему бы и нет? – Она кивнула отцу. – Софи уже достаточно взрослая, она вполне может тебя сопровождать. И у меня будет спокойнее на душе, если она поедет с тобой.
Мои родители постоянно делали вид, что отца опасно отпускать одного в столицу, это была их обычная шутка.
– Я, конечно, поеду с огромным удовольствием, – ответила я, снова обретая уверенность. Эдме потребовала, чтобы ее взяли тоже, однако матушка проявила твердость.
– Со временем придет и твой черед, – сказала она моей сестре, – но если ты будешь хорошо себя вести, мы с тобой поедем в Шен-Бидо навестить Робера, пока отец и Софи будут в Париже.
Этого мне как раз совсем не хотелось, но тут уж ничего нельзя было поделать, и когда два дня спустя мы с отцом сидели рядом в дилижансе, который направлялся в столицу, я уже не вспоминала о своих тревогах.
Париж… Мой первый визит… А я – всего-навсего невежественная деревенская девчонка, которой нет еще и четырнадцати лет и которая видела в своей жизни лишь один город Ле-Ман.
Мы находились в дороге часов девнадцать, а может быть, и больше выехали ранним утром, а когда подъезжали к столице, было уже, вероятно, часов шесть или семь, и я сидела, прижавшись носом к оконному стеклу, полуживая от усталости и волнения.
Был, как мне помнится, июнь, над городом висела теплая дымка, повсюду было разлито ослепительное сияние, деревья уже оделись пышной листвой, на улицах толпилось множество людей, и длинные вереницы экипажей катились по мостовой, возвращаясь в Версаль после скачек. Король Людовик Шестнадцатый и его молодая королева Мария-Антуанетта были коронованы всего год назад, однако при дворе, как рассказал мне мой отец, уже произошли изменения прежний строгий тон был забыт, королева ввела моду на балы и оперу, а брат короля граф д'Артуа вместе со своим кузеном герцогом Шартрским соперничали друг с другом в новом спортивном увлечении – скачках, столь популярных в Англии. Возможно, думала я, нетерпеливо выглядывая из окна экипажа, я тоже увижу какого-нибудь геруога или герцогиню, возвращающихся со скачек; может быть, эти модные кавалеры, которые пробираются сквозь толпу на площади Людовика Пятнадцатого перед Тюильрийским дворцом, и есть братья короля? Я указала на них отцу, но он только рассмеялся.
– Это лакеи, – объяснил он мне, – или парикмахеры. Все они обезьянничают, подражают своим господам. Разве можно увидеть принца крови, который пешком разгуливает среди толпы?
Дилижанс высадил нас на конечной остановке, на улице Буле. Здесь царили суета и неразбериха, но не было никого, в ком можно было бы с уверенностью узнать кавалера или даже парикмахера. На узких улицах скверно пахло, иногда посреди дороги текла по канаве грязная вода, вобравшая в себя всякие отбросы; многочисленные нищие протягивали руки за подаянием. Я помню внезапное чувство страха, охватившее меня, когда отец отвернулся, чтобы распорядиться насчет нашего багажа, а между нами вдруг протиснулась какая-то женщина с двумя босоногими ребятишками, которая требовала денег. Я отшатнулась, она погрозила мне кулаком и выругалась. Это был не тот Париж, которого я ожидала, где царили сплошное веселье и смех, где люди ездили в оперу и горели яркие огни.
Отец имел обыкновение останавливаться в гостинице 'Красная Лошадь' на улице Сен Дени, возле церкви Сен Ле и Центрального рынка. Туда он меня и отвел, и здесь мы жили все три дня нашего пребывания в Париже.
Должна признаться, я была разочарована. Мы почти не выходили из гостиницы, где постоянно толпились люди – беднейшие из бедных – и скверно пахло, а если и выходили, то только в лавки и на склады, где у отца были дела. Раньше я считала, что наши углежоги из Ла Пьера грубые люди, но они казались вежливыми и любезными по сравнению с теми, что толклись на улицах Парижа – здесь тебя бесцеремонно пихали, не думая извиняться, и, к тому же, нагло пялили на тебя глаза. Несмотря на то, что я была еще ребенком, мне было страшно показаться на улице одной, и я все время держалась возле отца или сидела в своей комнате.
В последний вечер нашего пребывания в Париже отец повел меня на площадь Порт Сен Мартен, чтобы посмотреть, как подъезжают кареты и другие экипажи к началу представления в опере, и это действительно был другой Париж, ничуть не похожий на нищий квартал возле нашей гостиницы. Блестящие дамы в брильянтах, украшающих их голые плечи и грудь, выходили из экипажей, сопровождаемые кавалерами, так же роскошно одетыми, как и они сами. Весь этот блеск, все великолепие красок, оживленные голоса, аффектированная речь – можно было подумать, что они разговаривают на другом языке, их французский был совсем не похож на наш – то, как двигались эти дамы, как они поддерживали юбки, как важно выступали рядом с ними кавалеры, покрикивая: 'Расступись, дорогу госпоже маркизе!', расталкивая толпу, собравшуюся на ступеньках оперы, – все это казалось мне нереальным. Эти блестящие дамы и кавалеры распространяли вокруг себя странный экзотический аромат, напоминающий запах увядших цветов, чьи лепестки сморщились и потеряли свежесть, и этот густй душный запах смешивался с запахм грязи и пота, исходившим от тех, кто стоял возле нас, теснясь и толкаясь, так же как и мы сами, в своем упрямом желании увидеть королеву.
Наконец подъехала ее карета, запряженная четверкой великолепных лошадей, лакеи спрыгнули с запяток, чтобы отворить дверцы, и тут же, неизвестно откуда, появились придворные слуги, которые старались оттеснить толпу любопытных с помощью длинных жезлов.
Первым из кареты вышел брат короля, герцог д'Артуа – король, как всем было известно, не любил оперы и никогда там не бывал. Это был пухлый, румяный юноша в атласном камзоле, сплошь поркытом звездами и орденами. За ним следовала молодая женщина в розовом платье с огромным брильянтом в напудренных волосах и высокомерным презрительным выражением лица. Позже мы узнали, что это была графиня де Полиньяк, близкая подруга королевы. Затем, после короткой паузы, я увидела и саму королеву, она вышла из кареты последней. Королева была вся в белом, на шее и в волосах у нее сверкали брильянты, ее светлые голубые глаза скользнули по толпе взором, выражавшим полное безразличие. Опираясь на руку графа д'Артуа, она сошла на землю и исчезла из виду – такая миниатюрная, хрупкая и изящная, похожая на фарфоровые статуэтки, выставленные в витрине лавки знакомого купца, которые показывал мне утром отец.
– Ну вот, – сказал он мне, – теперь ты удовлетворена?
Я даже не могла сказать, получила ли я какое-нибудь удовольствие. Я словно бы заглянула в другой мир. Неужели эти люди тоже едят, думала я, раздеваются, выполняют те же самые функции, что и мы?
