– Не знаю, – ответила я. – Не считала.
Мы заглянули в гостиную, народу там оказалось больше, чем я думала. Восемь крестьян, раненый и двое больных. Один из них хватался за живот, его рвало. Запах, который распространлся вокруг него, был просто ужасен.
– Что с ним такое? – спросил Эмиль. – Он умирает?
Второй заболевший поднял голову и посмотрел на нас.
– Это хворь, – сказал он. – Половина армии болеет. Мы заразились на севере, в Нормандии. Кто-то отравил пищу и вино.
Он казался более образованным, чем другие, и говорил на французском языке, который я понимала.
– Это дизентерия, – сказала сестра. – Пьер нас предупреждал.
Я смотрела на нее с ужасом.
– Их надо отделить от остальных, поместить в отдельную комнату, сказала я. – Пусть идут в детскую, наверх.
Я наклонилась над тем, кто говорил на понятном мне языке.
– Идите за мной. Вы будете в отдельной комнате.
Снова я была похожа на хозяйку гостиницы, и у меня воникло дикое желание расхохотаться; впрочем, оно мгновенно исчезло, как только я увидела, в каком состоянии находится больной дизентерией, которому его товарищ помогал подняться с пола. Бедняга лежал в своих собственных экскрементах, покрытый ими с головы до ног. Он настолько ослабел, что не мог ходить.
– Бесполезно, – сказал его товарищ. – Он не сможет дойти. Вот если бы можно было занять ту комнату… – И, указав пальцем на библиотеку Пьера, он сразу же потащил его туда.
– Принеси матрас, – сказала я Эмилю. – Ему нужен матрас. И второму тоже. Принеси им матрасы.
Этого человека, конечно же, нужно раздеть и завернуть в чистую простыню. А все, что на нем – сжечь… Я пошла в кухню и увидела, что дверцы шкафа распахнуты, ящики открыты, а все продукты, остававшиеся в доме, свалены на кухонном столе. Две женщины резали хлеб, набивая себе при этом рот и давая по кусочку детям. Третья стояла у очага, подогревая суп, который она обнаружила, и кормила одновременно грудью ребенка. На меня они не обратили никакого внимания и продолжали разговаривать между собой на своем местном наречии.
Я взяла тряпку, ведро воды и пошла в гостиную, чтобы вымыть пол там, где лежал этот несчастный человек.
Теперь начал стонать раненый; я видела, что через бинты у него сочится кровь. За ним никто не ухаживал. Его товарищи прошмыгнули мимо меня и направились в поисках еды в кухню. Было слышно, как они ругают женщин за то, что те наелись, не дожидаясь остальных.
В одной из верхних комнат раздавался топот, и я крикнула Эмилю, чтобы попросил мать унять детей – в доме полно вандейцев, среди них есть раненый и больные. Через минуту он бегом спустился ко мне.
– Дети проголодались, – объявил он. – Они хотят спуститься вниз и поужинать.
– Скажи им, что никакого ужина нет, – сказала я, выжимая тряпку. – Все забрали вандейцы.
Кто-то стал барабанить во входную дверь, и я подумала, что это, наверное, человек с мушкетом хочет проверить, как поживают его товарищи. Но когда Эдме открыла дверь, в дом бесцеремонно вошли еще шесть человек, пятеро мужчин и женщина; они были одеты лучше, чем крестьяне, и среди них был священник.
– Сколько народу в доме? – спросил священник.
У него на груди в качестве эмблемы висело 'Сокровенное сердце', а за поясом, рядом с четками, был заткнут пистолет.
Я закрыла глаза и стала считать.
– Приблизительно дадцать четыре, – сказала я ему, – считая нас самих. Среди ваших людей есть больные.
– Дизентерия? – спросил он.
– У двоих дизентерия, – ответила я, – а один тяжело ранен. У него ампутирована нога.
Он обернулся к стоявшей возле него женщине, которая уже поднесла к носу платок. На ней был военный мундир, надетый поверх ярко-зеленого платья, а на рассыпанных по плечам локонах красовалась шляпа, украшенная пером.
– В доме дизентерия, – сказал он ей. – Впрочем, в остальных домах то же самое. Здесь, по крайней мере, чисто.
Женщина пожала плечами.
– Мне нужна постель, – сказала она. – И отдельная комната. Ведь больных можно поместить в другом месте, правда?
Священник прошел мимо меня.
– Есть у вас наверху комната для этой дамы? – спросил он у Эдме.
Я заметила взгляд Эдме, обращенный на 'Сокровенное сердце'.
– Комната у нас есть, – сказала она. – Пройдите наверх, там увидите.
Священник вместе с женщиной поднялись наверх. Остальные четверо сразу же прошли на кухню. В гостиной несчастный раненый начал громко кричать от боли. Через минуту-другую священник снова спустился вниз.
– Мадам останется здесь, – сказал он. – Она очень устала и голодна. Будьте любезны, отнесите ей что- нибудь поесть, и незамедлительно.
– В доме не осталось еды, – ответила я. – Ваши люди съели все, что было на кухне.
Он сердито поцокал языком и направился на кухню. Шум сразу же прекратился. Я слышала только голос священника, который сердито что-то говорил.
– Он грозит им адом, – шепнула мне на ухо Эдме.
Угрозы сменились монотонным речитативом. Все они хором стали читать 'Аве, Мария', причем женские голоса доминировали, звучали громче. Потом священник вернулся в прихожую. У него самого был голодный вид, но есть он не стал.
Некоторое время он смотрел на меня, а потом вдруг спросил:
– А где раненый?
Я проводила его в гостиную.
– Раненый здесь, а там, дальше, двое больных дизентерией.
Он пробормотал что-то в ответ, отстегивая четки, и прошел в гостиную. Я видела, что он взглянул на окровавленные бинты на ноге, но к бинтам не прикоснулся и рану осматривать не стал. Он поднес четки к губам страдальца, говоря: 'Miseratur vestry omnipotens Deus'[38].
Я закрыла дверь в гостиную, оставив их наедине.
Мне было слышно, как эта женщина, последняя из прибывших, ходит наверху в комнате, принадлежащей Мари и Пьеру. Поднявшись по лестнице, я открыла дверь и вошла. Женщина, распахнув дверцы шкафа, выбрасывала на пол висевшие там платья. Среди вещей моей невестки была великолепная шаль, которую ей подарила матушка. Женщина набросила эту шаль себе на плечи.
– Поторопитесь с ужином, – сказала она мне. – Я не намерена ждать всю ночь.
Она не потрудилась обернуться, чтобы посмотреть, кто это вошел.
– Вам повезет, если там что-нибудь осталось, – сказала я. – Женщины, которые пришли сюда до вас, почти все уже съели.
При звуке моего голоса, который был ей незнаком, она обернулась через плечо. У нее было красивое, хотя и неприятное лицо, в котором не было ничего крестьянского.
– Думай, что говоришь, когда обращаешься ко мне, – сказала она. – Одно слово солдатам, что находятся внизу, и тебя выпорют за дерзость.
Я ничего ей не ответила. Вышла и закрыла за собой дверь. Вот таких, как она, вылавливали по распоряжению комитета общественной безопасности и отправляли в Консьержери, а потом на гильотину. Жена или любовница вандейского офицера, она считала себя важной особой. Мне это было безразлично. На лестнице мне встретилась одна из крестьянских женщин, она несла наверх поднос с ужином.
– Она этого не заслуживает, – пробормотала я. Крестьянка удивленно посмотрела мне вслед.
