уверены, так оно и будет.
Они еще о чем-то поговорили, еще поспорили, а потом женщина и священник сели в карету, солдат забрался на козлы, и они уехали.
– Этот священник даже не зашел ни к раненому, ни к больным дизентерией, – сказал Эмиль. – Только тем и занимался, что помогал этой тетке красть мамины платья и вещи.
Пример священника оказался заразительным для крестьян, которые теперь пробудились от своего пьяного сна, потому что во всем доме – в гостиной, в кухне, на лестнице – поднялся невероятный шум. Они тоже тащили из дома все, что попадалось под руку: горшки и кастрюли, камзолы и сюртуки Пьера, висевшие в шкафу в прихожей.
И вдруг я вспомнила наших рабочих из Шен-Бидо и их мародерские походы в Отон и Сент-Ави. То, что делалось по отношению к другим, постигло и нас самих.
'Но, конечно же, это было не совсем то же самое, – говорила я себе. Конечно же, Мишель и наши ребята вели себя иначе'.
Впрочем, возможно, что и нет. Возможно, что они вели себя совершенно так же. А из окна Шато Шарбоньер на национальных гвардейцев смотрели женщины и мальчик, совсем так же, как мы сейчас смотрим на вандейцев.
– Мы не можеи им помешать, – сказала я Эдме. – Лучше не будем больше смотреть.
– Я не могу не смотреть, – сказала Эдме. – Чем больше я смотрю, тем больше ненавижу. Я никогда не думала, что можно так ненавидеть.
Она не отрывала взгляда от улицы, а Эмиль вскрикивал, словно не понимая, что происходит, всякий раз, когда из дома выкидывалась очередная знакомая вещь.
– Вот часы из гостиной, – говорил он, – те, которые со звоном. А вот папина удочка. Зачем она им понадобилась? Смотрите, они сорвали портьеры с окон, свернули их в узел, и эта женщина, та, что с ребенком, нагрузила их на плечи мужчины и заставляет нести. Почему ты не разрешаешь мне в них выстрелить?
– Потому что их слишком много, – отвечала Эдме. – Потому что сегодня но только сегодня – счастье на их стороне.
Я видела, как она бросила взгляд на два мушкета, которые все еще стояли в уголке у стены. Я могла себе представить, чего ей стоило удержаться и не схватиться за оружие.
– Все кончено, – сказал вдруг Эмиль, и я увидела у него на глазах слезы. – Эта тетка добралась до кладовки под лестницей и нашла там Дада. Вон, смотри, она дает его своему ребенку, они его уносят.
Дада – это деревянная лошадка, детская игрушка Эмиля, с которой он играл всю свою жизнь и которая теперь принадлежала его братьям. Часы, одежда, белье – с тем, что у нас на наших глазах крадут эти вещи, я как-то могла примириться, а вот то, что уносят Дада, я вынести уже не могла, это было слишком.
– Сиди на месте и не двигайся, – велела я. – Я принесу ее назад.
Я открыла дверь, бегом спустилась по лестнице и побежала по улице вслед за женщиной и мальчиком. Ни Эмиль, ни Эдме не сказали мне, что крестьяне погрузили награбленное на телегу, и теперь, когда я выбежала на улицу, готовы были отъехать. Трое или четверо крестьян сидели поверх сложенных вещей, и с ними эта женщина и мальчик с лошадкой в руках.
– Лошадка! – крикнула я. – Берите все остальное, но отдайте лошадку, это игрушка наших детей.
Они смотрели на меня с удивлением. Мне кажется, они не понимали, что я говорю. Женщина подтолкнула локтем своего соседа и засмеялась идиотским смехом. Она крикнула что-то, от чего все остальные тоже рассмеялись, только я не поняла, что это было.
– Я найду вашему мальчику другую игрушку, если вы отдадите лошадку, сказала я.
И тут человек, который был у них за кучера, взмахнул кнутом и ударил меня по лицу. Я вскрикнула от боли и отскочила прочь от телеги, а в следующий момент они уже ехали вверх по улице. Я услышала, как наверху распахнулось окно, услышала, как меня зовет Эдме – я едва узнала ее голос, сдавленный, ужасный, совсем не похожий на ее собственный.
– Я убью их за это… убью их!
– Не смей! – кричала я. – Они сами тебя убьют.
Я побежала назад, вверх по лестнице, и когда открывала дверь в комнату, услышала грохот мушкетного выстрела. Она, конечно, промахнулась, пуля ударилась о стену дома в конце улицы. Крестьяне вздрогнули, осмотрелись вокруг, взглянули на небо, а потом поехали дальше и вскоре скрылись из глаз. Они не поняли, откуда раздался выстрел.
– Это безумие, – сказала я Эдме. – Если бы они тебя увидели, они бы прислали солдат, и нас всех перестреляли бы.
– Ну и пусть бы убили… пусть бы убили… – повторяла она.
Я посмотрела на себя в зеркало, что висело на стене. Через все лицо, там, где его коснулся кнут, шел длинный красный рубец, из него сочилась кровь. Мне стало нехорошо, не столько от боли, сколько от перенесенного потрясения. Я приложила к лицу носовой платок и села на кровать, вся дрожа.
– Очень больно? – спросила Эдме.
– Нет, – ответила я. – Дело не в этом.
Я просто думала о том, на что способен человек, что он может сделать по отношению к другому человеку. Кучер на телеге бьет меня кнутом по лицу, меня, которую он совсем не знает; Эдме стреляет в него из окна; дикая толпа перед Сен-Венсенским аббатством в восемьдесят девятом году; те двое, убитые в Баллоне…
– Пойду посмотрю, что делается внизу, – сказала Эдме.
Я продолжала сидеть на кровати, прижимая к лицу платок.
Когда она вернулась назад вместе с Эмилем – я и не заметила, как он увязался за ней, – она сказала, что человек без ноги мечется в бреду, непрерывно стонет, и повязка у него вся сбилась.
– Весь диван в крови, и на полу тоже кровь, – сообщил Эмиль.
– Он умрет, если не придет доктор, – сказала Эдме.
Я посмотрела на нее.
– Может, попоробовать промыть рану? – предложила я.
– Почему мы должны это делать? – возразила она. – Чем скорее он умрет, тем лучше. Одним вандейцем будет меньше.
Она снова подошла к окну и стала смотреть на улицу.
Через некоторое время я, когда почувствовала себя немного лучше, пошла вниз посмотреть на раненого. В гостиной больше никого не было, все остальные ушли. Несчастный стонал и что-то бормотал; из раны, несмотря на бинты, шла кровь, пачкая весь диван и стекая на пол. Пройдя через гостиную, я открыла дверь в следующую комнату. Вонь там стояла невыносимая. Я быстро закрыла рот и нос платком. Один из больных лежал на спине, он был мертв. Я сразу это поняла, взглянув на застывшее тело. Другой, тот, что вежливо говорил со мной накануне, поднял голову, когда я вошла.
– Мой товарищ умер, – прошептал он. – Я тоже умираю. Если бы только вы могли позвать священника…
Я вышла и закрыла дверь. Вернулась к раненому и осмотрела его повязку. Если я все это сниму и перевяжу рану чем-нибудь чистым, может быть, удастся остановить кровь. Я, конечно, могла бы догадаться, что вандейцы украли все белье. Бельевой шкаф был пуст. В спальне Мари и Пьера я нашла нижнюю юбку, которой пренебрегла женщина в зеленом платье. Я разорвала ее на полосы, чтобы сделать чистую повязку для раненого.
Когда я попыталась снять пропитанные кровью бинты, то увидела, что они пристали к открытой ране, и у меня не хватило духу их отдирать, так что я наложила новую повязку поверх старой. На мой непросвещенный взгляд рана стала выглядеть лучше, по крайней мере, чище. Я попыталась напоить несчастного, но он беспокоился, метался и выбил чашку у меня из рук.
Нужно привести священника, подумала я, как мне помнится. Им нужен священник.
Эдме и Эмиль были все еще наверху, а остальные по-прежнему сидели взаперти в задних комнатах. Все перевернулось, было не так, как обычно. Я даже не знала, который теперь час. Вышла на улицу, чтобы поискать священника. Первый, которого я увидела, слишком спешил; он перекрестил воздух над моей головой, извинился и поспешил на собрание вандейских начальников.
