Когда я снова вошла в гостиную, раненый тихо плакал. Кровь просочилась сквозь бинты и испачкала обивку дивана. Кто-то закрыл дверь, ведущую в комнату, где находились больные дизентерией. Священника не было видно.
– Мы забыли про вино, – сказала Эдме, входя в гостиную из прихожей.
– Вино? Какое вино? – спросила я.
– Вино Пьера, – сказала она. – Там, в погребе, было около дюжины бутылок. Эти люди их нашли. Все бутылки уже стоят на столе. Горлышки они просто отбивают.
Эмиль прокрался мимо меня и стоял, прислушиваясь, у дверей библиотеки.
– По-моему, один из них там умирает, – пробормотал он. – Я слышу какие-то странные стоны. Можно, я открою дверь и посмотрю?
Это было уже слишком. Наступил момент, когда я не могла больше выдержать. Что бы мы ни сделали, все будет бесполезно. Я чувствовала, что у меня начинают дрожать коленки.
– Пойдемте наверх и закроемся там в какой-нибудь комнате, – сказала я.
Когда мы выходили из гостиной, раненый на диване снова начал стонать. Его никто не слышал. На кухне все пели и смеялись, и прежде, чем запереть дверь в комнату Эдме, мы услышали грохот и звон разбитого стекла.
Каким-то образом мы проспали эту ночь, просыпаясь каждые несколько часов, теряя счет времени. Нам мешали постоянное хождение в соседней комнате и плач – то ли плакали наши собственные дети, то ли вандейские, – определить было невозможно. Эмиль жаловался на голод, несмотря на то, что хорошо поел днем. У нас с Эдме не было ни крошки во рту с самого утра.
Мы, наверное, крепко уснули к рассвету, потому что около семи нас разбудили звуки церковного колокола. Это был радостный звон, так звонят на Пасху.
– Звонят вандейцы, – сказала Эдме. – Они собираются праздновать, служить мессу в честь захвата города. Пусть подавятся своей мессой.
Дождь прекратился. Унылое солнце пыталось пробиться на небо сквозь белесую пелену.
– На улице никого нет, – сказал Эмиль. – В доме напротив закрыты все ставни, их еще не открывали. Можно, я спущусь и посмотрю, что делается на улице?
– Нет, – сказала я. – Пойду сама.
Я пригладила волосы, оправила платье и отперла дверь.
В доме царила тишина, если не считать громкого храпа в одной из комнат. Дверь была полуоткрыта, и я туда заглянула. Женщина с ребенком спала на кровати, рядом с ней – мужчина. На полу спал один из детей другой женщины.
Я прокралась наверх и заглянула в гостиную. Там царил полный беспорядок – на полу валялись разбитые бутылки, как попало, спали люди. Человек с ампутированной ногой по-прежнему лежал на диване, но на самом краю, закинув руки за голову. Он тяжело дышал, при каждом вдохе из горла вырывался хрип. Он, по-видимому, был без сознания. Дверь, ведущая в библиотеку Пьера, по-прежнему была закрыта, и я не могла зайти к больным и узнать, как они себя чувствуют, потому что боялась наступить на спящих.
В кухне царил такой же разгром – все было испорчено и переломано, валялись разбитые бутылки и остатки пищи, повсюду было разлито вино. На полу спали четверо, среди них одна женщина, поперек колен у нее спал ребенок. Когда я вошла, никто не пошевелился, и я поняла, что они будут так лежать целый день. Достаточно было окинуть взглядом кухню и заглянуть в кладовку, чтобы понять, что есть в доме нечего.
Как-то раз, давным-давно, когда мы были детьми, в Вибрейе приехал бродячий зверинец, и отец повел нас с Эдме смотреть зверей. Они сидели в клетках, и мы не могли долго там находиться, пришлось уйти из- за невыносимой вони. Так вот, в нашей кухне пахло точно так же, как в тех клетках. Я вернулась наверх, позвала Эдме и Эмиля, и мы пошли в задние комнаты, где находились Мари и все остальные. Они страшно беспокоились, не зная, что с нами. Дети капризничали, требовали завтрака, бедная собака отчаянно просилась гулять.
– Давайте, я ее выведу, – предложил Эмиль. – Они все равно спят. Мне никто ничего не скажет.
Эдме покачала головой, и я поняла, о чем она думает. Если собака окажется на улице хотя бы на минуту, любой прохожий тут же может поймать ее и убить, чтобы потом съесть. Если у нас в кладовой пусто, у других, наверное, тоже ничего нет. В Ле-Мане восемьдесят тысяч вандейцев, они должны каким-то образом питаться…
– У тебя есть что-нибудь для детей? – спросила я.
Мари удалось сберечь четыре хлебца, несколько яблок и кувшин прокисшего молока. У вдовы нашлось три баночки варенья из черной смородины. Воды было достаточно, так что можно было сварить кофе. Надо было довольствоваться тем, что есть; дров, слава Богу, было сколько угодно.
Мы втроем выпили кофе, зная, что это, вероятно, единственное, что это единственная еда на весь день, а потом заперли за ними дверь и вернулись в свою комнату. Мы просидели там все утро, по очереди наблюдая за комнатой из окна, и около полудня Эмиль, который в это время дежурил, доложил, что в доме напротив наблюдается какое-то движение.
Из дома вышли трое вандейцев, они стояли, потягиваясь, потом к ним присоединился третий, потом четвертый; они о чем-то посовещались и пошли вверх по улице.
В нашем доме тоже зашевелились. Мы услышали, как внизу открылась дверь, и двое наших 'постояльцев' вышли на улицу вместе с женщиной и ребенком, которые спали в кухне. Они тоже куда-то пошли вслед за теми.
– Они голодные, – сказал Эмиль. – Пошли, наверное, искать, нельзя ли что-нибудь промыслить.
– Как будто смотришь какую-то пьесу, – заметила Эдме. – Смотришь и не знаешь, чем кончится. А потом оказывается, что это вовсе не актеры, а просто люди, которые живут настоящей жизнью.
Вдруг на улице показалась карета; на козлах сидел человек в военном мундире и с белой кокардой на шляпе. Карета остановилась у наших дверей.
– Это тот священник, – сказала Эдме. – Ему надоело ходить пешком, вот он и попросил его подвезти.
Она была права. Из кареты вылез священник и стал стучать в нашу дверь. Мы слышали, как ему открыли и впустили его в дом. Внизу о чем-то негромко переговаривались, а потом мы услышали шаги на лестнице и стук в дверь стучали в комнату в конце коридора. Это была спальня моего брата, а вчера там поселилась женщина в зеленом платье.
– Интересно, что он собирается там делать? – шепотом сказал Эмиль.
Эдме что-то пробормотала, и Эмиль хихикнул, едва не подавившись от смеха и засунув кулак себе в рот, чтобы не расхохотаться во весь голос.
Минут через пять окно в спальне распахнулось, и мы услышали, как священник крикнул что-то солдату, сидевшему на козлах. Солдат ответил, и тут же один из крестьян вышел на улицу и взял лошадь под уздцы, а солдат зашел в дом и стал подниматься по лестнице.
– Как, сразу двое? – прошептал Эмиль, давясь от истерического смеха.
Вскоре мы услышали, как по лестнице волокут что-то тяжелое, и, выглянув на улицу, увидели, что священник вместе с солдатом тащат из спальни комод Мари. С помощью одного из крестьян его погрузили в карету.
– О нет, – пробормотала Эдме, – нет, нет!
Я крепко схватила ее за руку.
– Успокойся! – велела я ей. – Мы все равно ничего не сможем сделать.
Теперь женщина в зеленом платье стала выкидывать из окна вещи, принадлежащие Мари: туфли, меховую накидку, несколько платьев и, очевидно, не удовлетворившись, принялась за постель. Вниз полетели оедяла и стеганое покрывало, которым Мари закрывала кровать с первого дня своей замужней жизни. Больше эта особа, очевидно, не нашля ничего, стоящего внимания, потому что вскоре мы услышали, как она спускается по лестнице, и вот уже она стоит на улице и разговаривает со священником и солдатом. Говорили они громко, и нам было все слышно.
– Что решили? – спросила она, и солдат со священником стали совещаться между собой, но слов разобрать мы не могли, заметили только, что солдат указал в сторону центра города.
– Если принц Таллемон считает, что нужно оставить город, – говорила женщина, – то можете быть
