— Ты художник, — ворчливо говорил ему Калименков, — я тебя насквозь вижу. Тебе дай волю, ты всю землю наизнанку выворотишь.
— Неверно, — сказал Пахомов. — Неверно… Ну давайте-ка сюда расчеты. Я думаю…
И спор продолжался…
ДРУГ
Идет ночь — чернее цыганского глаза, густая падающим дождем и комарами.
Друзья не спят. Весной еще Нил выцедил из берез достаточно сока и приготовил самоквасом брагу.
Постояв, брага здорово окрепла, годилась на случай какой простудной хвори. А если смочить тряпицу и приложить, будет возможность оттянуть жар от глотки.
А можно и хлебнуть — с радости, что будет жить Ильнеаут, вылечили с Другом охотника!..
Давал Нил зарок, но с радости можно… Что до сих пор, слава богу, жив и здоров!.. И надо помянуть покойного барина, выпить за здоровье солдат. Им, конечно, всыпали по первое число за побег Нила.
И отчего не выпить с Другом?.. Разве мало они помучились в тайге?..
Нил закусил черемшой и лег на расстеленную медвежью шкуру. Ее подарила жена Ильнеаута.
Хороша шкура, спасибо ей!
Он подумал, что кончилась старая его жизнь и рождена новая. Новую жизнь дали Нилу эвены и Друг.
Друг и эвены…
Хотя Нил здорово измазался дегтем (который сам гнал из тощей здешней березовой скорлупы), но остаются местечки. Глаза, уши… Их не смажешь.
Мучает в тайге комар.
— Комары-ы-ы… — рычит Нил. — Казнь египетская…
— Комары-ы-ы! — вторит Друг.
— Тебе-то чаво, — сердится Нил. — У тебя и тела одна видимость.
— Я чувствую тебя.
— Дымарь разведи. Хучь бы зима скорей!..
Нил знает, Другу ничего не стоит развести дымарь: моргнул — и задымились головешки. Но ветер гонит дым обратно, нечем дышать в чуме.
— Погаси, — просит Нил.
Костер гаснет.
— Вывел бы ты комаров, — просит Друга мучающийся Нил.
— О, не могу, есть запрет на вмешивание… Н-начальство!
— Иди ты со своим вмешиванием, — сердится Нил. — Выведи!.. Другом зовешься… Яви еще чудо…
— Не могу-у-у, — подвывает Друг и нервно дергается.
— И то, — соглашается Нил. — Комары — божья тварь, создана, питаться надо. Он допустил, а тут мы… Зима-а-а, где ты?
— Зима-а-а… — стонет Друг, шевелясь за пазухой Нила.
И больше всего хочется Нилу сейчас или заснуть, или без промедления оказаться в сельце Быковке, на пасеке. И чтобы пчелы вокруг тебя, и коровы ходили по травам. Рай!.. Сейчас и ягоды и огурцы зреют.
А молока-то, молока… Оленье что, сусло суслой… Ах и хороша Расея, а хода в нее нету. Мука! И Друг мучается с ним. Друг… Звать его мудрено, не выговоришь. Зато добр. Потому Нил зовет Другом.
Одно тело его железное, оно лежит в ящичке, закопано у того железного ведра, которое никаким камнем не прогнешь, сколько ни бей. А сам Друг то вроде дым, то котенок, то черт знает что. Может быть, думает Нил, их два?.. Один спит в ящичке, а другой здесь, с ним мучается его человечьей мукой?
— Комары-ы-ы… — стонет Друг.
— Хоть бы заснуть, — истомно говорит пахнущий дегтем Нил. — Навей сон покрепче.
И Друг тотчас же начинает показывать ему сон. В нем есть шар вроде одуванчика, но это изба для множества нелюдей. Чертей, что ли? Их-то уж бог не делал по своему образу и подобию. Но Друг один из них, а так добр, так добр. Куда добрее быковского священника, отца Игнатия.
Нил засыпает. Он видит странные сны, в которые не верит. Даже во сне. А Друг склоняется над ним, таращится и навевает их, навевает. Даже светится. Комары, пища, летят к его свету.
Затем друг Нила размышляет о своей планете, о катастрофе своего корабля, о том, что еще узнал (и запомнил) сегодня.
Он сравнил различные методы лечения — своего, таежного, ниловского… Он запомнил предание о Вороне и разбирался в очень усложненных родственных отношениях эвенов. Тайно.
…Что еще он сегодня сделал, что успел?.. Мыл друзей-эвенов. Сами не захотели, так он ливень нагнал, все равно помытые.
Что еще было?.. Лечили охотника вдвоем. Нил плясал обрядовый танец, а он починял Ильнеаута, хорошо починил.
Затем Нил пил то, что зовется бурдой.
— Бу-урда… За-ачем?.. — спрашивал он Нила.
— Жив, жив будет охотничек, — радовался Нил. — Пей и ты!.. Друг… Барина помянем, солдатушек…
— Бу-урда…
— Пчелы какие были! Здесь и шмель в диковину.
Попали они в тайгу разными путями, но в одно время. Пасечник Нил Кротов (он же знахарь) отравил барина. Выпив, он дал барину Кириллу Нефедычу настой блекоты, которой пользовал Манеиху от трясучки. (Барина он лечил зверобоем, его хоть ковшом пей. А блекоту полагалось считать каплями.)
Когда Нил проспался и восстановил привычно хитроватое выражение скуластого лица, он вспомнил и побежал. Шибко!
Ох, как бежал, а ноги плохо слушались его… Он ворвался на барский двор, к окнам, что были величиной с его ворота.
Нил кричал:
— Погоди!.. Годи!.. Нельзя пить!
Будь Нил в себе, орать бы не стал. И уж конечно, не дал бы барину проклятый настой.
Он бежал и кричал: барин же кончался, карачун его брал… Понятно, Нила сгребли и под суд… И правильно, за дело — не лечи пьяным. А дело такое — хорошо задалась медовуха, и пили ее с кумом. Затем кум сбегал за штофом, соблазнил, и вот…
На суде Нил говорил чистую правду про медовуху и штоф и очень верно указал, что дворецкому Мишке не следовало брать настой, коли он вынес его в черпаке.
Дали каторгу. Нил не обиделся, надо так надо!..
…Гнали этапом. Сначала он шел окованным в железки, это было тяжко и больно. Все ноги посбивал. Потом он лечил зубы конвойного офицера Макарина, за что его повезли в телеге. Он и стал всех лечить от болей — той же блекотой. Закуривал ее в чайничке и давал сосать дым из носика. Помогало. С него и кандалы сняли, чтобы по пути травки собирал. И тогда Нил рванул в лес. Благо, ноги поджили, а солдат зазевался.
Нил ушел в тайгу. Глушь!.. Была осень, подошли они уже к реке Лене. Дремучая страна!.. Бежал Нил с молитвой, кормясь тем, что добыл. А что добудешь голыми руками?.. Сильно голодал, обеспамятел Нил. Очнулся — рядом сидит Друг. Он жжет костер. Далее пошли вместе, понес он Друга за пазухой. Зимовали они в берлоге, а весной нашли их дикие тунгусы — эвены, так они себя звали и уверяли, что их предки — собаки.
Нил с Другом остался у них… Нил жил открыто, а вот Друг таился, чтобы не пугать.
