стелются черные тени, словно вдогон армии по обочинам бежит стая невообразимых монстров. Сапоги стучали, как лопаты могильщиков.
— заводили вразнобой хриплые голоса.
— Перекрикивали их другие, не меньше разухабистые и дурные.
Но утро все ж наступило, и застало подруг, судя по всему, довольно далеко от обезумевшей столицы.
— Гляньте вы, прям как в сказках про мужицкой рай, — Параша остановилась, нето от усталости, нето чтоб полюбоваться проступающим сквозь рассветный туман видом.
Остановилась и Катя, а Нелли к тому же поняла вдруг, что не может больше сделать ни единого шагу на подгибающихся ногах.
Там, где розовые клубы уже растаяли, лежала обрамленная кудрявой рощицей зеленая долина. Веселый ручей делил ее надвое, журча меж вязами. Вдалеке, словно не руками сложена, а сама тут выросла, стояла белая церковка, прямая как амбар, об одну колокольную башню.
— А трава-то, трава… Да от такой травы, небось, коровы сливками доятся! — Восхищенно восклицала Параша. — Стелется шелком, а цветом чистый смарагд!
Нелли вдохнула плывущие в рассветном эфире ароматы цветов.
— Нормандия… Сие Нормандия… — прошептала она, словно боялась помешать веселому щебету птиц. — Филипп сказывал, не сышешь земли благодатней и щедрее! Отдохнем-ка в храме, чай, туда нехристей-санкюлотов калачом не заманишь!
Через ручей, отчего-то, не оказалось мостика, хотя к месту для него и вела вытоптанная дорожка. Пришлось разуться и, забрав подолы, идти в брод. Ледяная вода бальзамом заструилась по усталым ногам. Однако Нелли не сумела сдержать вскрика, когда резвая рыбная молодь кинулась кусать ее щиколотки.
— Небось, не проглотят, — фыркнула Параша, торопливо выскакивая на берег.
Церковка была вовсе древней, судя крыше шалашом, крытой сизым деревом. Вытесанная из известняка, что мягок в работе, но твердеет-прочнеет с годами, она была без сомненья сложена в те столетия, когда христианские зодчие еще не умели округлять каменный свод. Сколько ж раз меняли эту кровлю, что кажется теперь старей всего зданья? Горельеф перед входом был странный, изображал епископа в полном облачении, попирающего ногою и посохом поверженного, связанного дракона. Чтобы епископы сражались с драконами, о таком Нелли слышать не доводилось. Романическое, а стало быть довольно разборчивое письмо сообщало, что сие святой Вигор.
Старые двери растворились, даже не скрипнув на своих петлях, и подруги вошли.
Все, что впитал, словно погруженная в воду губка, потрясенный взор Елены, заполнило его в одно мгновение, хотя после долго не могла она понять, как такое случилось.
Она увидела, что церковь слажена не так просто, как представлялось снаружи. Поставивши колонны чуть наискось к окнам, зодчий спрятал последних от вошедшего человека: храм был на диво светлым, но сперва непонятно делалось, откуда же идет свет, будто сам камень его источал.
Она увидела, что нету даже привычного для католических храмов органа, и никогда не было: над входом не нависали хоры. Вообще не было многого: даже скамеек, верно простые поселяне привыкли издавна стоять в Божием храме.
Она увидела длинный каменный алтарь со взятою в круг монограммою Спасителя в середине и альфою с омегой по сторонам круга. Альфу полностью видно не было — носок безобразно пошитого, облепленного грязью сапога закрывал верх буквы.
Двое синих солдат расселись на камне алтаря.
Один сидел с обеими ногами, словно на земле, другой как на заборе. На белой каменной доске меж солдатами лежали на газетном листке половина серого деревенского каравая, кровяная колбаса и луковицы.
Церковь наполнилась вдруг звуками: первый синий пил, запрокинувши фляжку, булькая вином, а второй, постукивая ножом, резал колбасу большими ломтями. Из черной в рассветных лучах резной деревянной исповедальни доносились хриплый мужской хохот и женский смех, безудержный, словно эту невидимую женщину кто-то немилосердно щекотал.
Кто-то, Катя или Параша, дернул Нелли за одежду, призывая бежать, покуда не обнаружены. Но сами ноги вросли в пол, в затертые до блеска белые плиты, кое-где принявшие в себя смиренные эпитафии могил.
Вино булькало, челюсти жевали, из исповедальни несся смех.
А затем кто-то закричал, страшным криком ярости, и как ни странно, от того, что голос был женским, крик казался еще больше грозен. Лишь на бегу Елена поняла, что кричит самое. Она бежала по гулкой церкви к алтарю, бежала к солдатам, крича и вскинув руку с растопыренными перстами, словно их венчали смертоносные стальные когти сказочной птицы.
— Прочь!! Прочь, нечисть! — Крик исторг, наконец, слова. Не важна теперь была ни своя жизнь, ни жизнь Романа, ничего не было важным, покуда мерзавцы продолжают оскорблять мощи святого, Престол Господа.
И солдаты, потерявшись, подались назад, словно боялись приближающейся молодой женщины, в самом деле боялись, полнокровные только что физиогномии сделались серы. Пивший пролил вино на грудь, но не заметил сам.
Тот, что резал колбасу, задел коленом жалкую снедь. Колбаса и луковицы посыпались на пол, за ними следом стукнул нож.
Солдат вздрогнул, словно разбуженный. Краски воротились на его щеки, а на толстых губах выдавилась ухмылка. Он спрыгнул наземь.
— Да это ж всего-то три бывшие! Чего застыл, Жано? — Рука солдата потянулась к пистолету.
— Ты сам бабенки перепугался! — Второй слезал осторожно, будто боялся высоты. — Но и то правду сказать, их бабы и ребятишки иной раз хуже мужчин. Помнишь недомерка, что прокусил мне руку до кости через мундир? Эй, там, а ну стоять где стоите, обе! Стрелять начну враз! Даже не думать бежать!
Но Параша и Катя бежать не думали, хотя и оставаться недвижимы тоже не захотели. Нелли слышала, что они, не сговариваясь, пошли к ней, навстречу синим с их пистолетами.
— Да ну их, Шарло, я, твоя воля, застрелю обеих! — Один из синих робел, второй, напротив, наглел на глазах, с каждым мгновением все лучше понимая, что перед ними всего навсего три безоружные молодые женщины. — Застрелю тех, а ты эту бей! Бешеные какие-то, надо перебить от греха!
— Да что у вас тут, белые, что ль, напали? — из исповедальни выбрался третий синий, взлохмаченный и в криво застегнутом мундире. В темноте за его спиною маячило женское лицо. Этот тоже вытаскивал пистолет.
— Простите, подружки милые, что я вас погубила, — шепнула Елена. На сердце было легко, очень легко: так или иначе, а она помешала негодяям. Лучи ясного света, струящегося через окна, набранные по бедности простою слюдой, казались сброшенными с неба дорожками. Я иду, Филипп!
— Да чего там считаться, — ворчливо отозвалась Катя.
