час, ответил я себе. Но разве тебе некем его заменить, некому дать ружье в руки? И верно, тысячи прочтенных рукописей не повредили моим глазам, руки до сих пор гнули подкову. Никогда не берег я себя нарочно, однако ж тело мое ответило добром за прожитые годы. С юности брезговал я разгулом, проживаючи в столице не оставил деревенской привычки спать по ночам, изыски же гастрономии являлись к столу в дому моем только ради гостей — мне же, засидевшемуся за работой, могло быть довольно на день стакана вина да куска козьего сыру. И вот я полон сил и бодр, даже невзирая на пережитую болезнь. Что же, стало быть пора отложить перо и взяться за пистолет! Старость не страшится смерти, она несокрушима в бою. Словно помолодел я на десять лет, поняв, как поступать дальше. К тому же вспомнилось мне еще об одном секрете, что предполагал я на сотни лет сохранить для потомков. Но потомки мои имеют все, чтоб быть благополучными, довольно с них, рассуждал я.
Елена не могла не заметить, как при сих словах лицо свекра странным образом омрачилось.
— Вскоре я уже довольно окреп, чтобы без сожаления покинуть дом, — чело господина де Роскофа прояснилось. — Впрочем, прощанье с моей вифлиофикой далось не без сердечной муки. Долго стоял я, глядя, как теснятся на полках шкапов бесконечные ряды книг. Пустое! Они уже не принадлежали мне, с часу на час можно было ожидать вторжения нового, беззаконного хозяина. Десятки, сотни, тысячи волюмов! Не в платок же мне увязать даже самые нужные из них? Что не осело в голове, тому прости. Доживши до глубокой старости, я обретал иную, деятельную жизнь, труды ученого остались в прошлом. Я уходил прочь налегке. Платье Жан-Батиста послужило мне спасительным путевым листом — никому не было дела до старика, верно лакея, лишившегося хозяев своих, немало таких брело по дорогам с жалким узелком на палке! Хлеб, что я взял с собою, вышел прежде, чем я достиг Нормандии, но добрые поселяне делились со мною каштанами и молоком. С грустью примечал я, что в сельских жителях избыта прежняя простодушная привычка расспрашивать путника — без тени прежнего любопытства они пускали меня согреться у огня, хозяйки безмолвно стелили солому в самом дальнем, неприметном углу. Благослови их Господь, они все понимали! В дому старого и проверенного моего финансового корреспондента, что в силу принадлежности к торговому сословию почти безопасно проживал в своем дому на Банковской улице маленького городка Флер, я передохнул несколько дней, оставил несколько почтовых поручений и запасся оружием. Вскоре я был уже в родной Бретани, и первый же встречный крестьянин сопроводил меня в ближайший стан белых. Вот и вся моя немудреная история, милая Элен.
— Чего уж тут, право, мудреного? Книгочей превратился в воителя, — улыбнулась Елена, не отирая невольных слез.
— Но в какого воителя, дорогая мадам де Роскоф, — с горячностью произнес де Ларошжаклен. — Селяне наши почитают Белого Лиса колдуном, что видит синих на три аршина под землею, не так ли, Ан Анку?
Молодой бретонец только с улыбкою кивнул в ответ.
— И, дети, еще б мне не угадывать презренные их повадки, — добродушно засмеялся господин де Роскоф. — Хотя, признаюсь по чести, дело в Шарроском лесу и льстит стариковскому самолюбию.
— Но… Ан Анку! — Елена стремительно обернулась к недавнему их провожатому, впилась в лицо его новым вовсе взглядом. — Так ты, выходит, был хорош с моим супругом, это о нем ты рассказывал, как ходили вы недорослями в море?
— Понятное дело, о молодом господине Филиппе, — смущенно отозвался Ан Анку. — Только как же могло мне впасть в голову, дама Роскоф, что не ведаешь ты, к кому идешь, идучи к собственному твоему свекру? Я-то мнил, ты враз разобралась, что он и есть мой сеньор.
— Я пробиралась к Белому Лису, вожатому шуанов, — слабо улыбнулась Нелли.
— Воистину, жизнь человеческая много куриознее, чем может впасть в голову любому сочинителю романов, — господин де Роскоф улыбнулся было, но тут же взор его вновь сделался пытлив. — Но скажи мне, дитя, какая надобность могла из такого далека вести тебя к шуану, в котором не знала ты родственника?
Нелли не враз ответила, слишком уж долог был предстоящий рассказ. Когда она все же собралась с духом заговорить, пещеру вдруг огласил повторенный сводами зловещий крик совы.
Ей подумалось, что уж совсем скоро, заслышав сову настоящую, она будет все одно искать поблизости человека.
Следом донесся шум, свидетельствующий, что в скальный зал не без трудностей пробираются люди.
Двое мужчин вошли неудобно, полубоком, не выпуская из внимания третьего, при чьем виде Нелли невольно вскрикнула: на голове его был нахлобучен черный мешок, спускавшийся на обтянутые синим мундиром плечи.
— Ишь, санкюлота поймали! — усмехнулась Катя. — Надо думать, допросить хотят. Только глаза-то чего закутали, не отпускать же его после живым?
Нелли сие тоже не было понятным, однако ж неважным, в сравненьи во всяком случае с жалким видом синего. Здесь тебе не Париж, беспомощных стариков на расправу тащить! То-то запоешь!
Четвертым оказался не опускавший от спины санкюлота пистолетного дула парнишка, постарше Ле Ноаха, лет тринадцати-четырнадцати. В крестьянском наряде, в неизменных широченных панталонах ниже колен с узкими гетрами и шелковым кушаком, в лохматой куртке и лихо заломленной шляпе с белою кокардой, он не глядел маленьким мужиком, слишком уж изящны были его движения.
Один из вошедших мужчин грубым жестом ослабил завязку на мешке, покрывавшем голову санкюлота.
— Я мог задохнуться! — Синий, тут же стянувший мешок несвязанными отчего-то руками, жадно втянул воздух. — Отчего вам мало простой повязки на глаза, как всегда делают?
— Повязку на глаза честным людям надевают, — спокойно отозвался Ларошжаклен. — У вашего брата чести нет.
Недоросль, не выпуская пистолета из правой руки, стянул левой шляпу, лихо тряхнув головой. Вот те на! Небрежный узел, кое-как запиханный под объемистую тулью, рассыпался от резкого жеста. Бретонцы мужчины носят волоса едва ль не длинней женских, но отнюдь не прячут их. И было отчего прятать — в обрамленьи роскошных этих рыжих кудрей юное лицо сделалось тем, чем и было на самом деле — лицом девушки. Прехорошенькое личико, хотя теперь, незатененное полями, стало видно, что оно густо усыпано веснушками. И это при неровном-то свете факелов!
— Эх! — сочувственно вздохнула Параша. — Такого никаким пахтаньем не свести.
— Не тратьте слов, Анри, сие пустое, — господин де Роскоф, не поднявшись с места и даже не глядя на синего, протянул в его сторону руку с раскрытою ладонью.
Революционер замешкался в нерешительности, затем, словно бы против своей воли, вытащил из-за пазухи сложенную бумагу. То ли вздохнул, то ли хмыкнул, словно бы пытаясь привлечь к себе внимание, затем, не дождавшись, приблизился и, невольно нагнувшись, вложил бумагу в раскрытую ладонь.
Господин де Роскоф принялся разворачивать полученное послание.
Рыженькая девушка, пройдя несколько шагов в затылок с синим, чувствительно ткнула того дулом меж лопаток, побуждая воротиться обратно.
— Да оставь негодяя, Туанетта, он здесь чихнуть без разрешения не посмеет, — с улыбкою произнес де Ларошжаклен. — Прошу прощения у дам. Дорогая мадам де Роскоф, позвольте представить Вам мадемуазель де Лескюр. Так сказать, северной Венере — франкскую Афину.
Вид юной особы столь живо напомнил Елене приключения собственного отрочества, что она не смогла удержать самой веселой улыбки.
Однако ж мадемуазель де Лескюр лишь холодно кивнула в ответ. Брошенный на Елену взгляд ее был несомненно недоброжелателен — сие особенно ощущалось под этими наполненными непринужденным дружелюбием и сердечностью сводами.
Впрочем, не странное отношение юной девушки прежде всего занимало сейчас Елену: господин Роскоф внимательно читал развернутый лист. Ради сей бумаги сюда привели синего, коего, надо полагать, не убьют. Что ж такого могло содержаться в оной?
Постепенно и внимание остальных полностью сосредоточилось на сухощавой фигуре читающего старика. Неровное пламя подчеркивало игру резких морщин в лице его: презрение чередовалось с гневом. Наконец он поднял голову.
